Деньги

У белого двухэтажного дома с башенкой они остановились и вошли в ворота с чугунной решёткой. В одном из окон колыхалась кружевная занавеска, и слышались молодые звонкие голоса. Костя ввёл гувернантку в залу — светленькую, с будуарной мебелью — и, постучав в соседнюю дверь, сказал:

— Лена, Фанни, я mademoiselle привёл.

Из двери показалась золотистая голова в папильотках, мелькнули весёлые глазки, кто-то пискнул, и всё скрылось.

— Это Фанни младшая, — пояснил Костя. — Они ещё не одеты.

— До сих пор? — удивилась Тотти. — Они так поздно встают?

— Нет, они встают рано: но с восьми до двенадцати пьют кофе и не могут одеться.

Дверь опять приотворилась, и выглянула другая голова, потемнее, но тоже в папильотках.

— Mademoiselle, идите сюда, — заговорила она, — вы извините, что мы в таком виде. Мы не ждали вас так рано. Ах, Фани, какая она хорошенькая!

Тотти очутилась в светлой голубенькой комнате с двумя смятыми постелями, двумя туалетами и с портретами греческого короля и королевы над диваном. У дивана стоял большой круглый стол, вокруг несколько кресел. Всё это было завалено чулками, юбками, полотенцами, кофточками, перчатками, шляпками, словно тут шла опись имущества. Между всем этим хламом кипел спиртовой кофейник, и пламя его метнулось в сторону, когда отворили для Тотти дверь. Пахло цветами — они стояли тут же в вазе — кофе, духами, и тою свежестью, которая даёт неуловимый аромат в комнате, где живут молодые, здоровые девушки. Лена была в розовенькой кружевной кофточке, накинутой прямо на шёлковую рубашку, — а Фанни была даже без кофточки, и её смуглые обнажённые руки были закинуты назад: она расплетала себе косу.

— Вы не сердитесь, mademoiselle, что мы неряхи, — заговорила Лена, — видите какая гадость. Но если вы будете кричать на нас, мы исправимся. А теперь можно вас поцеловать?

Она по-детски положила руки ей на плечи и звонко поцеловала её в самые губы.

— И меня, — сказала Фанни, показывая крохотные беленькие зубки. — Вы — прелесть какая. Вы сейчас здесь выйдете замуж, как наша прежняя гувернантка.

— Садитесь, садитесь, — говорила Лена, сбрасывая со стула на пол чулки, корсеты и длинные тесьмы пояса с подвязками.

— Зачем же вы всё это валите на пол? — остановила её Тотти.

— Чёрт с ними! Потом подымем.

Она отбросила ногой под диван всю упавшую груду и схватилась за кофейник.

— Наливать вам кофе? Наливать, а?

— Стойте, стойте, — заговорила Тотти. — Вытаскивайте сейчас из-под дивана, что вы туда засунули. Что за беспорядок… Ну!

Лена взглянула на сдвинутые брови новой гувернантки, гибким, детским движением стала на четвереньки и полезла под диван.

— Мы всегда ведь так, — подтвердила Фани. — У нас ужас что такое! Это от мамы. Мама такая же. Она пьёт чай, а в руках башмак держит вместо сухаря…

Она вдруг ринулась к окну и, припав к щёлке, сбоку занавески, заговорила шёпотом:

— Лена, Лена! Иди скорей! Опять он здесь!..

Лена одним прыжком выскочила из-под дивана и кинулась к окну.

— Где? Где? — спрашивала она, тоже заглядывая в щёлку. — Mademoiselle, идите сюда скорей, идите, — смотрите, какой хорошенький итальянчик.

Тотти увидела сидящего у окна, черноволосого, смуглого брюнета в пунцовом галстуке и фланелевом пиджаке.

— Mademoiselle, — правда, душка? Он вам нравится? А? Нравится?

Тотти взяла их за руки и оттащила от окна.

— Как вам не стыдно, — заговорила она, — молоденькие девушки и переглядываетесь с какими-то итальянцами. Уж вы, пожалуйста, при мне этого не делайте.

— Отчего же? — наивно спросила Фанни. — Он пассия Лены, и она хочет за него выйти замуж. Только он совсем бедный. Он чем-то где-то служит и ничем не торгует. А папа иначе, как за хорошего купца не отдаёт.

За дверью послышался стук.

— Mademoiselle, — раздался голос Кости. — Вас мама к себе просит.

— Ну, я с вами ещё поговорю, — сказала девицам Тотти и вышла, к молодому человеку.

— Мама ждёт вас, — повторил он и повёл её чрез несколько комнат в угловую, у которой не было четвёртого угла: он был закруглён. Там, в больших креслах, сидела необыкновенно толстая женщина, с тройным подбородком и добренькими глазками. Кроме глазок всё у неё было чрезвычайно внушительных размеров. Из её бровей можно было выкроить пять пар обыкновенных; носа тоже хватило бы штуки на три. Грудь, живот, шея, — всё это было необыкновенно жирно, и вся она представлялась огромным мешком, прислонённым к креслу.

Когда Тотти подошла к ней, она внимательно на неё, посмотрела, потом показала пальцем на щеку и проговорила:

— Поцелуйте меня сюда, душенька.

Та поцеловала.

— Очень рада, душенька.

Лицо её не выражало радости и смотрело на неё, как плохо сделанная кукла.

— Что же вы стоите? Сядьте, душенька. Вы кофе заваривать умеете?

— Я приехала на должность гувернантки, — сказала Тотти хмурясь.

— Я знаю и очень рада. А я спрашиваю, умеете ли вы кофе варить?

— Нет не умею, — почти со злостью ответила она.

— Скажите, как жалко! У нас прескверно варят кофе. Я турецкого не люблю, а люблю по-русски, — не только со сливками, но и с пенками. Вы любите пенки, душенька? Что же вы молчите?