Дени Дюваль

Подать в суд Уэстон, разумеется, только грозился. На суде непременно всплыли бы некоторые щекотливые обстоятельства, коим ему трудно было бы найти объяснение и хотя он утверждал, что несчастье случилось с ним накануне нашей встречи с beau masque [98] на Дартфордской пустоши, у нас была маленькая свидетельница, готовая подтвердить, что мистер Джо Уэстон выехал из Приората на рассвете того дня, когда мы отправились в Лондон, что на следующее утро, воротившись с завязанным глазом, он послал за нашим городским хирургом мистером Блейдсом. Моя маленькая свидетельница не спала, и, выглянув из своего окошка, увидела, как Уэстон вскочил в седло возле фонаря, висящего у дверей конюшни, и услыхала, как, выезжая из ворот, он бранил конюха. Брань беспрепятственно сыпалась с языка этого джентльмена, и его пример лишний раз подтверждает, что дурные слова всегда сопровождают дурные поступки.

Уэстоны, равно как и наш постоялец шевалье, часто отлучались из дому. В такие дни моей дорогой малютке позволяли нас навестить, или же она потихоньку выскальзывала из садовой калитки и бежала к няне Дюваль, — она всегда называла так мою матушку. Я сначала не понимал, что Уэстоны запрещают Атнесе ходить к нам в гости, и не знал, что в этом доме меня так страшно ненавидят.

Желая сохранить мир и покой в доме, а также остаться честным человеком, я был очень рад, что матушка не противилась моему решению оставить контрабанду, которой все еще занималось наше семейство. Всякому, кто осмеливался перечить матушке в ее собственном доме, смею вас уверить, приходилось весьма несладко, но при всем том она понимала, что, если она хочет сделать своего сына джентльменом, ей не следует отдавать его в ученье контрабандисту. Поэтому когда шевалье, к которому матушка обратилась за советом, пожал плечами и заявил что умывает руки, она сказала:

— Eh bien, М. de la Motte [99]. Мы уж как-нибудь обойдемся без вас и без вашего покровительства. Сдается мне, что оно не всегда шло людям на пользу.

— Да, — со вздохом отвечал шевалье, бросив на нее мрачный взгляд, быть может, моя дружба приносит людям вред, но вражда моя еще страшнее, entendez-vous? [100]

— Ладно, ладно, Денисоль и сам не робкого десятка, — отвечала упрямая старуха. — Что вы мне тут толкуете про вражду к невинному ребенку, господин шевалье?

Я уже рассказывал, как в день похорон графини де Саверн мосье де ла Мотт посылал меня за своей макрелью. Среди этих людей был отец одного из моих приятелей, моряк по имени Хукем. С ним случилось несчастье, — он надорвался и некоторое время не мог работать. Будучи человеком непредусмотрительным, Хукем задолжал арендную плату моему деду, который, как я имею основания опасаться, был далеко не самым человеколюбивым кредитором на свете. Когда я возвращался домой из Лондона, мой добрый покровитель сэр Питер Дени дал мне две гинеи, а миледи его супруга — еще одну. Если б я получил эти деньги в начале своего достославного визита в Лондон, я бы их, разумеется, истратил, но в нашем маленьком Уинчелси не было никаких соблазнов, если не считать охотничьего ружья в лавке ростовщика, о котором я давно уже мечтал. Однако мосье Трибуле просил за ружье четыре гинеи, у меня же было всего только три, а залезать в долги я не хотел. Ростовщик готов был продать ружье в кредит и несколько раз предлагал мне эту сделку, но я мужественно отказывался, хотя частенько слонялся возле его лавки, то и дело заходя полюбоваться великолепной вещью. Ружье было превосходной работы и приходилось мне как раз по плечу.

— Почему бы вам не взять это ружье, мистер Дюваль? Четвертую гинею вы сможете уплатить, когда вам будет угодно, — сказал мне однажды мосье Трибуле. — Многие господа к нему приценивались, но мне, право, было бы жаль, если б такая отличная штука уплыла из нашего города.

Когда я — наверняка уже в десятый раз — беседовал с Трибуле, в лавку явилась какая-то женщина, принесла телескоп, заложила его за пятнадцать шиллингов и ушла.

— Как, разве вы не знаете, кто это такая? — спросил Трибуле (он был отчаянным сплетником). — Это жена Джона Хукема. После беды, которая стряслась с Джоном, им приходится очень туго. У меня тут хранится еще кое-что из их добра и, entre nous [101], у Джона очень строгий хозяин, а срок аренды уже на носу.

Я отлично знал, что у Джона строгий хозяин, ибо это был не кто иной, как мой собственный дед. "Если я отнеси Хукему три золотых, он, быть может, наскребет остаток аренды", — подумал я. Он так и сделал, и три моих гинеи перешли из моего кармана в дедушкин, а охотничье ружье о котором я так мечтал, купил, наверное, кто-нибудь другой.

— Это вы дали мне деньги, мистер Дени? — прохрипел бедняга Хукем. Осунувшийся от болезни, он, сгорбившись сидел в своем кресле. — Не могу я их брать, нельзя мне их брать.

— Ничего, — возразил я. — Я хотел купить себе игрушку, но раз вас надо выручить, обойдусь и так.

Несчастное семейство принялось хором благословлять меня за доброе дело, и не скрою, что я ушел от Хукема весьма довольный собой и своим великодушием.