Дэниел Мартин

Но я мог. И прекрасно представлял себе, за всеми её — не столь уж многими — умолчаниями; и даже стал осознавать то странное, прямо-таки благородное чувство пролетарской ответственности, заставлявшее двух сестёр принять сторону матери и, хотя бы морально, поддерживать её. Они показали мне любительский снимок: женщина едва за сорок, волосы гладко зачёсаны назад, лицо чуть цыганское, но уже измождённое, хоть и улыбающееся, — лицо раньше времени смирившегося человека. Дочери уговаривали её уйти, но тут им пришлось столкнуться с ещё одной разновидностью мученичества. Ведь существует их номер; и потом — что станется со «старым паршивцем», если все его бросят? Передо мной встали ист-эндские Микены,205 деяния непреодолимого рока; вполне тривиальные — куда денешься, но оттого не менее реальные. В тот вечер, лёжа рядом с Мириам, продолжавшей свои нескончаемые рассказы, я понял, что не просто подобрал на улице очаровательную дворняжку, но связал себя с существом, которому не должен причинить боль. Наутро я сказал Марджори, что она может оставаться с нами, пока не почувствует себя в силах выдержать то, что ждёт её дома: злобу Лая206 прежде всего. Её застенчивость оказалась в общем-то скорее иллюзорной, в большей степени порождением былой ненадёжности положения, чем внутренне присущим ей свойством. Мириам стремилась командовать сестрой, и у них установились — или всегда существовали, а теперь не было необходимости это скрывать — несентиментально добрые отношения постоянной лёгкой перебранки. Формировалось и что-то вроде моих отношений с Мириам: какая-то часть моих суждений, информации, услышанной от меня старшей сестрой, передавалась младшей, иногда в значительно более заносчивой и назидательной форме. Выступать в роли третейского судьи мне было вовсе не трудно. Их стычки меня забавляли, тем более что сёстры никогда не ссорились всерьёз. Пару раз они соединёнными силами выступили против меня. Но всё чаще и чаще я убеждался, что я для них и оракул, и энциклопедия, и мишень для насмешек одновременно. Почему это я не верю в Бога и в жизнь после смерти, зачем я голосую за лейбористов, что такое экспрессионизм, почему я не люблю рыбу с жареной картошкой… А в один прекрасный день они обнаружили, что я никогда не был на собачьих бегах. В результате меня затащили в Харингэй, и я проиграл — или, вернее, они за меня проиграли — сколько-то денег; при этом я по-дурацки чувствовал себя сутенёром на отдыхе; и всё же это доставляло мне удовольствие. Визг и всхлипы сестёр, когда их «точный верняк» снова и снова проигрывал гонку, их возбуждённая болтовня на обратном пути… а ночью — нежно прижавшееся ко мне юное тело Мириам.

Эта ночь помнится мне особенно ярко. Сестра Мириам жила с нами уже дней пять или шесть, и ясно было, что она не собирается уходить, пока я сам не скажу ей об этом. Мириам твердила мне, что Марджори снова стала такой, как была раньше, вроде бы я осуществил чудесное исцеление болящей. Помимо всего прочего, у обеих не было ни гроша. В них не было алчности, они никогда не просили денег и никогда от них не отказывались. У меня их явно хватало, девушки просто и естественно были мне благодарны, но вовсе не испытывали угрызений совести из-за того, сколько я на них тратил или сколько давал Мириам. Но в ту ночь — должно быть, это давно её втайне тревожило — она некоторое время лежала молча, потом поцеловала меня в шею и спросила шёпотом:

— Тебе моя сестра нравится?

Тут я подумал о крохотном эпизоде, происшедшем в тот самый вечер, на собачьих бегах. Одна из гончих, та, на которую поставила Марджори, запнулась, выходя на дорожку, и помчалась вслед за другими, набирая скорость слишком поздно, чтобы у неё остался хоть малейший шанс. Марджори, в отчаянии и возмущении, уткнулась лицом мне в плечо, а я рассмеялся и на мгновение обнял её за талию. Мириам это видела.

— Что за глупости? Ты мне нравишься гораздо больше.

— Почему глупости?

— Ревновать глупо.

— А я не про то тебя спросила.

Я поцеловал её в макушку.

— Вы мне обе нравитесь. Но в постели — только ты.

Последовало задумчивое молчание.

— Ты не просёк, Дэн. Я б и возражать не стала.

Я шлёпнул её по попке.

— Да ну тебя. Непристойности несёшь.

Снова — коротенькая пауза.

— А ей бы хотелось.

— С чего ты взяла?

— А мы про это говорили.

— Ну и зря.

— Эт только потому, что ты нам нравишься. А ещё потому, что мы тебе благодарные. — И добавила: — Если б только ты тоже захотел.

Разумеется, мне тут же нужно было отказаться наотрез; но в той темноте, в такой близости… совсем не то, что при ясном свете дня. Какая-то часть моего существа вовсе не противилась этой идее. Но, думается, более всего меня одолевало любопытство. Я сказал:

— Если бы я тебе действительно нравился, ты бы испытывала ревность.

— Честно, Дэн. Я б возражать не стала, — Она опять поцеловала меня в шею. — Если б знала, что ты… ну ты понимаешь. — Потом добавила: — А я ничего такого гадкого и не хотела сказать. Вроде как тот старый козёл. Чтоб с нами двумями вместе. Ничего подобного и не думала.