Дэниел Мартин

Впечатление оказалось гораздо сильнее, чем он признавал потом, в беседах с Джейн: он не скрывал, что ему интересно, что он в восторге от знакомства с этой книгой; но, как в разговоре о Дженни, в этих нейтральных, осторожных дискуссиях о взглядах и теориях Лукача было что-то искусственное. Дэн понимал, что говорит не то, что действительно чувствует, а невольно, в зависимости от ситуации, старается занять позицию за или против того, на чём настаивает Джейн, или, точнее говоря, пытается убедить её признать его правоту, правильность того, что он говорил в тот первый вечер, на палубе, — о разнице между теоретическим, даже эмоциональным приятием идеи и тем, к чему она обычно приводит на практике.

Все ведь знают, к чему привело уничтожение неравенства в Восточной Европе и кое-где ещё; а Восточная Европа во плоти, окружавшая их на корабле, вряд ли могла служить доказательством, что люди там живут свободнее и радостнее, — свидетельством торжества контргегемонии. Многие из этих людей держались скованно и по-мещански официально, как будто они втайне чувствовали себя философски и политически обездоленными, а вовсе не свободными. Джейн пришлось с этим согласиться, хоть она и возразила, что это в значительной степени национальная черта, навязывание русского коммунизма другим народам, без учёта их национальных потребностей; однако Дэн разглядел за её рассуждениями всё то же иррациональное чувство вины. Казалось, она пытается сказать — нам не дано судить, наши суждения слишком сильно обусловлены нашей культурой. И всё же он чувствовал всё возрастающую уверенность, что в глубине души разногласий между ними было гораздо меньше, чем могло показаться; однако не успел он прямо сказать ей об этом, как понял, что сделал это зря. Она тут же замкнулась, заподозрила, что он из сочувствия к ней скрывает собственные взгляды, просто старается быть вежливым. И его снова осенила догадка: она совершенно не представляет себе, что он такое, не знает, каким он стал и почему, точно так же, как и он не знает этого о ней.

Но бывали у них и периоды искреннего согласия. Прежде всего, когда дело касалось отношений с молодой американской парой и с герром профессором. В первом случае Джейн и Дэн многое давали американцам, во втором — сами многое получали от профессора.

На следующий день после экскурсии по Луксору и Карнаку целая кавалькада потрёпанных такси повлекла их в Абидос; Джейн и Дэн ехали в одной машине с Хуперами. Дорога шла через нескончаемые поля сахарного тростника, по берегу широкого затхлого оросительного канала. Было жарко и пыльно, и они были буквально потрясены нищетой деревенских жителей и деревушек, которые они проезжали (туристов предупредили, что это один из наиболее заражённых бильгарциозом районов). Некоторые из девчушек, выбегавших навстречу проезжавшим и тянувших за пиастрами руки, были оживлены и миловидны в своих разноцветных одеждах, но взрослые женщины, в траурно-чёрном, казались усталыми и измождёнными. Мужчин было очень мало. Дети плескались в смертоносной воде канала, а женщины наполняли ею глиняные кувшины; создавалось впечатление какого-то тупого, животного фатализма, хотя Митчелл Хупер заверил Дэна и Джейн, что дело здесь вовсе не в голоде. Основной крестьянский рацион — бобы — богат протеинами, а заработки в районах, где выращивают сахарный тростник, по сравнению с другими не такие уж плохие.

Дэн чувствовал, что Джейн растерянна, она прямо-таки застыла в недоумении, хотя всё, что они увидели, лишь на практике подтверждало прочитанное ею в брошюре о феллахах. Он подозревал или, скорее, надеялся, что это было не столько потрясением от необъятности, неразрешимости проблем «третьего мира», сколько от неожиданного понимания ограниченности и бессмысленности слишком многого в политической жизни Англии.

Наверное, из-за гнетущего впечатления от окрестностей Джейн и Дэну не понравился Абидос, несмотря на его элегантность, но их тем не менее поразила странная изнеженность, болезненность его настенных скульптур. Многоречивый чичероне, клаустрофобия, которая охватывала обоих в малых святилищах, недостаток освещения… Джейн с Дэном и Хуперы потихоньку отстали от группы и следовали за гидом и французами на приличном расстоянии. Но вот они остановились перед огромным барельефом Изиды и Осириса: богиня массирует пенис супруга во время его ежегодного воскресения из мёртвых. Дэн ещё с первого посещения помнил удивительное, напряжённо-нежное выражение лица богини, стоящей на коленях у безжизненного тела мужа, — эхо легенды о Персефоне,378 и ему вспомнился эпизод из его жизни с Андреа. Из-за болезни ей довольно долго было не до секса, и эта эротическая сцена древнейших времён, хоть и вполне успешно отцензурированная и христианами-коптами, и мусульманами, помогла им в тот вечер тоже пережить что-то вроде воскресения. Теперь Дэн и его спутники молча стояли перед барельефом, каждая из пар испытывала смущение от присутствия другой. Необходимо было разрядить атмосферу. Дэн едва слышно произнёс: