Дэниел Мартин

— Идём. Пока я не заморозил тебя до смерти и в буквальном, и в переносном смысле.

Она медленно вытянула руки из карманов, позволив ему поднять её на ноги, и осталась стоять так, не отнимая рук. Лица её он видеть не мог.

— Если бы только я могла объяснить…

— Это не имеет значения.

— Ты ни при чём. Это всё я.

Она сжала его ладони, и минуту-другую они так и стояли, ни слова не произнося. Потом она высвободила свои руки и снова засунула их в карманы пальто. Наконец они направились к дверям отеля. Но прежде, чем войти в полосу света, падавшего из дверей, Джейн остановилась и, впервые с начала их разговора, посмотрела Дэну в глаза:

— Дэн, ты не думаешь, что завтра мне лучше лететь прямо в Рим?

— Если ты хочешь, чтобы я никогда в жизни тебя не простил, — улыбнулся он.

Она вглядывалась в его глаза серьёзно, без улыбки, потом потупилась, не убеждённая его словами. Тогда он сказал:

— В любом случае это будет несправедливо по отношению к Ассадам. Теперь, когда они обо всём позаботились.

— Ну просто…

— А мне послышалось, кто-то здесь говорил о безграничной дружбе.

В конце концов она всё-таки неохотно кивнула, соглашаясь. Он шагнул к ней, положил руки ей на плечи и поцеловал всё ещё склонённую голову.

— Ты иди. А мне надо выпить. Всего один бокал. В одиночестве.

— А мне хочется купить тебе всё содержимое этого бара.

— Какое тщеславие! Иди ложись.

Она пошла, но в дверях обернулась — посмотреть, как он стоит там, в полутьме. Это был полный сомнения взгляд, будто она всё ещё хотела спросить, уверен ли он, что ей не следует завтра же улететь в Рим, и в то же время — как ни парадоксально — в нём была и обида, будто её незаслуженно, словно наказанного ребёнка, отослали спать. И она ушла. Он отвернулся, постоял у балюстрады на краю террасы, дав Джейн время взять у дежурной ключ от номера и подняться к себе. В действительности пить ему не хотелось, просто он старался избежать неловкости при прощании на ночь у дверей в коридоре, уставленном торжественными медными вазами с аспидистрами. Он чувствовал себя странно спокойным, почти удовлетворённым, будто тяжкая ноша наконец-то свалилась с плеч. Слово было произнесено, и то, что стояло между ними, пусть даже это не было его — или Элиота — знакомым совокупным призраком, растаяло.

Пару минут спустя он поднялся в свой номер и заставил себя упаковать вещи для завтрашнего путешествия. Ничего не произошло, всё это был сон, придуманная сцена. Но что-то в нём всё прислушивалось, не раздастся ли стук в дверь, не встанет ли у двери тёмная фигура, и само собою придёт решение, не требующее слов: так было бы в сценарии, где сжатое до предела время торжествует над медлительным упорством реальности; но Дэн ещё и боялся, что такое может случиться, понимал — это будет неправильно, слишком легко.

Его обуревали противоречивые эмоции, складываясь в уравнение, не поддающееся решению, слишком сложное при его слабом знании математики чувств. Уязвлённое самолюбие — ведь его отвергли; банальное утешение, что отказ, по всей вероятности, не вызван физическим отвращением; нелепость происходящего; абсурдность её попытки представить отказ как благо для него самого; ужасающая негибкость её устоявшихся представлений о нём и о себе самой; растущее влечение к этой женщине; её неловкое предложение завтра же улететь в Рим: как они далеки друг от друга, как на самом деле близки… а Дженни… а Каро… у него опускались руки. Может быть, так, как есть, — лучше всего: между ними осталась тайна, загадка, упущенная возможность.

В темноте, улёгшись в постель, свершив это еженощное возвращение в материнское лоно, он некоторое время лежал, глядя в потолок; потом грустно улыбнулся сам себе: улыбка была прямо-таки метафизической — его потенциальное «я» улыбалось «я» реальному, идя с ним на мировую. Ты выживешь, уцелеешь — ведь ты англичанин: ты от младых ногтей знаешь, что всё, в конце концов, лишь комедия, даже если мишень для насмешек — ты сам, и твой великий шаг во тьму — всего лишь шаг с terra firma420 на кожуру от банана.

Север

Проснулся Дэн на заре, гораздо раньше, чем было нужно. Несколько минут он лежал, наслаждаясь царившей в отеле тишиной, в сером свете, пробивавшемся сквозь шторы, пытаясь вернуть ускользающий сон. Но ему сразу же вспомнился его вчерашний поступок, и теперь он не чувствовал ничего, кроме отчаяния обречённого. Впереди ждал долгий день, переезды, отъезды, прощания. Его обуревали печальные воспоминания о прежних отъездах, о пробуждении утром в последний день школьных каникул в пасторском доме, обо всём том, что символизировала собой свежеотглаженная тётушкой Милли накануне и теперь ожидавшая на стуле ненавистная школьная форма.