Дэниел Мартин

Кончилось тем, что Дэн встал, раздвинул шторы, раскрыл окна. Воздух покалывал кожу, солнце ещё не совсем поднялось над горизонтом, великую тишь изредка нарушали лишь хриплые крики речных чаек откуда-то со стороны острова Китченера. Было то время суток, которое доставляло Дэну больше всего радости в Торнкуме, поздней весной и летом: последние звёзды, первый зеленоватый свет, ничем не заглушаемое пение птиц, утро, омываемое прохладой ночи, возрождённая свежесть, первородное господство природы, ещё не запятнанной человеком. И вот он стоит, вбирая в себя египетское утро: аромат зелени, воды, пейзажи Нила. Где-то внизу, в гостиничном саду, у самого берега, негромко «просигналила» какая-то певчая птичка — это была простая песенка, не песнь брачного сезона. Неизвестный ему певец щебетал и насвистывал для себя, и это прелестное, какое-то дымчатое журчание было полно спокойствия, которого сам Дэн чувствовать не мог, и позавидовал птице, остающейся здесь. Он высунулся из окна и взглянул вниз, на террасу, где они вчера сидели. Подальше справа ему был виден столик, два отодвинутых стула и бокалы, так и не убранные слугой.

Миг — и первые лучи солнца упали на вершины утёсов, поднявшихся к ясному небу на том берегу реки: живой и недолговечный золотой обрез нового дня. С противоположной стороны отеля, выходящей на городскую улицу, донёсся гудок раннего автомобиля. Потом под окном, у которого стоял Дэн, проплыла лодка с двумя гребцами — рыбаки, сети грудой навалены на носу… Время утратило неподвижность. Всё снова двигалось по предопределённой колее.

Через час он, волнуясь, постучал в дверь комнаты Джейн. Она отозвалась, и он вошёл. Джейн была уже одета, застёгивала чемодан, лежавший на кровати, улыбалась остановившемуся в дверях Дэну — чуть слишком обыденно, будто ничего не произошло.

— У меня часы встали. Мы опаздываем?

— Нет. Просто я иду вниз — завтракать.

— Тогда я брошу собираться. Осталось совсем немного — и минуты не займёт.

На ней были брюки и пуловер с открытым горлом. Она повернулась — взять пиджак со стула, но не надела его, а перекинула через руку и вдруг остановилась по ту сторону кровати — движение было странно неестественным, театральным, словно она хотела показать, что не должна притворяться, будто ничего не изменилось: руки её были сложены перед грудью, пиджак свисал между ними, голова опущена — этакая поза безграничного раскаяния.

— Я прощена?

— Нет.

Она подняла на него глаза, и он заставил себя улыбнуться. Взгляд её не отпускал его взгляда, как бы говоря, что так просто он от неё не отделается. Она обошла кровать, приближаясь к Дэну, но снова остановилась, чуть не дойдя; казалось, она ждёт, чтобы нашлись новые слова, но отыскались лишь те, которые она уже произносила накануне:

— Ты здесь ни при чём, Дэн.

— Мы оба ни при чём. Это другие люди.

Она долго пытливо вглядывалась в его лицо, наконец улыбнулась, всё ещё сомневаясь, принялась надевать пиджак. Дэн отобрал пиджак, помог его надеть — она повернулась спиной — и задержал руки на её плечах, не давая ей обернуться.

— Теперь ты знаешь, что́ я чувствую. Я не буду больше говорить об этом. Обещаю тебе. Давай по крайней мере беречь то, чего нам удалось достичь.

Джейн не двинулась с места, только подняла руку и сжала его ладонь, лежавшую у неё на левом плече.

— Я чувствовала себя ужасно вчера вечером. Продемонстрировала всё, что ненавижу в представительницах собственного пола.

— Я понял.

Рука её соскользнула прочь, но сама Джейн не двигалась.

— Если бы мы были просто…

— Знаю. Родились резонёрами, ничего не поделаешь. — Он сжал её плечи и сразу же отпустил. — Пальмира? И будем квиты?

Секундное замешательство, потом — кивок головы, знак согласия.

Через четыре часа их самолёт заходил на посадку в Каире. Настроение Дэна отчаянно ухудшилось. Несмотря на то что они разговаривали, даже посмеялись над чем-то пару раз, точно так, как это бывало раньше, ему их обоюдное поведение казалось абсолютно бессодержательным: укрывшись каждый за своей маской, они стали ещё дальше друг от друга, чем когда бы то ни было.

Всего лишь сутки назад они были гораздо ближе друг другу; вчерашний день представлялся теперь раем — до яблока с древа познания. Ограниченная замечаниями о том, что представало взору, их беседа доказывала, что всё остальное чревато опасностями, запретно, невозможно. Несмотря на данное обещание, Дэн несколько раз порывался что-то сказать, но тут же сдерживал готовые вырваться слова. Помогала гордость. Ему представлялось, что Джейн теперь втайне мечтает, чтобы злосчастное путешествие поскорее закончилось, чтобы ей поскорее от него отделаться, чтобы поскорее пересесть на самолёт в Рим.