Дэниэл молчит

В каком возрасте он начал уверенно сидеть? Ползать? Ходить? Когда произнес первое слово? Утверждая, что в его багаже есть несколько слов, вы имеете в виду связные слова или отдельные слоги? Какие именно слова он может сказать? У него возникают сложности со сменой распорядка дня? Ему знакома игра в «понарошку»? Что он ест? Сколько раз в день спит? Его сильно пугают громкие звуки? Он любит подолгу кружиться? Как насчет персеверации, то есть множественного повторения одних и тех же действий?

Ответы на эту лавину вопросов меня пугали. Весь ужас в том, что Дэниэл был самым обычным малышом лет примерно до полутора, когда мы заметили, что он не хочет говорить. Мы со Стивеном оба помнили, как ребенок называл «мячом» любой предмет круглой формы, включая нектарины и пуговицы. Затем появилось слово «дай», но исчез «мяч». А потом он вообще замолчал. К трем годам Дэниэл виртуозно открывал замки, включал телевизоры и расстегивал ремни безопасности в машине, зато был не в ладах с игрушками. После светомузыкальных погремушек, которые радовали его в девять месяцев, единственной его любовью стал Паровозик Томас. А сон… нет, он так и не научился спать всю ночь, да и вообще почти не спал. Что же до боязни громких звуков, то мне закрыт путь в дамские комнаты магазинов: стоит кому-нибудь включить сушилку для рук, как Дэниэл от ужаса заходится в крике. Гавкнет собака за окном, раздастся звонок в дверь — и мой мальчик, зажав уши руками, бежит куда глаза глядят, лишь бы подальше от шума.

После Центра Стивена ждала деловая встреча, поэтому он был в костюме из бутика на Жермин-стрит, с плотным шелковым галстуком. Одна его рубашка стоила больше, чем я позволила бы себе потратить на пальто, и выбрит он был безукоризненно. Но с каждым вопросом доктора Додд, с каждым моим горьким ответом Стивен терял свой лоск. Он сник, сгорбился. Обмяк на стуле, уронив крупные ладони между коленями, уставился невидящим взглядом в блеклый линолеум. А позади нас ассистентка доктора тщетно пыталась увлечь Дэниэла игрушками и выжать из него хоть слово. Дэниэл угрем выскальзывал из ее объятий, а когда она попыталась усадить его прямо на стол с игрушками, упал и застыл как каменный. Поле битвы нам не было видно, но я ловила каждый звук за спиной, сопровождаемый пулеметной очередью вопросов докторши. Пока Дэниэл отбивал атаку ассистентки, я отчитывалась о психическом здоровье своих родственников: отец покончил жизнь самоубийством в подвале нашего дома, когда мне было четыре года, мать впала в глубочайшую депрессию, узнав свой диагноз: рак. Стивен поднял голову только раз — когда услышал вопрос, не обращалась ли я сама за помощью к психиатру.

— Нет, — отрезала я.

— А стоит подумать, — сказала докторша. — Скорее всего, у вашего сына аутизм, а принять это не так просто. Ну-с, посмотрим, что у него с речью.

Мне было невыносимо смотреть на Стивена. Подумать только, он вечно злился на меня за неуемное внимание к детям: дескать, я балую их в ущерб и себе, и ему, пою колыбельные, вместо того чтобы пойти с ним в кино, возвожу кукольные домики из коробков, вместо того чтобы пригласить гостей, и, отказавшись сопровождать его на корпоративную рождественскую вечеринку, устраиваю пикник для плюшевого зверинца Эмили и играю в ладушки с Дэниэлом. Боже… Меня затошнило от неожиданной мысли: когда Дэниэл перестал играть в ладушки?

Я вцепилась мужу в локоть:

— Стивен! Когда Дэниэл перестал играть в ладушки?!

Вместо ответа он лишь мотнул головой. Его взгляд был прикован к докторше. Она что-то говорила, но слова до меня не доходили.