Денис Давыдов

Пушкина и Давыдова, помимо литературных интересов, связывали также общие воспоминания о пребывании в Каменке (Киевской губернии), имении Александра Львовича Давыдова, к жене которого, Аглае Антоновне, оба они были неравнодушны и оба же посвящали ей свои восторженные стихотворения»[413].

С утверждением относительно пушкинских стихов мы готовы поспорить! Да и сам Александр Сергеевич довольно скоро начинает понимать всю, скажем мягко, некорректность своего поведения. Поэтому, верно, в марте 1823 года, посылая из Кишинева Вяземскому в Москву свои стихотворения «Иной имел мою Аглаю» и «Оставя честь судьбе на произвол», посвященные Аглае Антоновне, поэт делает стыдливую приписку: «Этих двух не показывай никому — ни Денису Давыдову»[414]. Определенно, драться с Денисом Васильевичем на дуэли ему не хочется — и совсем не потому, что Давыдов, в качестве оскорбленной стороны, явно выбрал бы саблю, которой владел виртуозно…

* * *

5 мая 1821 года на маленьком острове Святой Елены, омываемом волнами Атлантического океана и удаленном почти на три тысячи верст от западного побережья дикого Африканского континента, умер недавний властитель Европы Наполеон Бонапарт. Пройдет почти 15 лет, и в письме Михайловскому-Данилевскому Давыдов напишет такую эпитафию французскому императору:

«…Была бы только гроза, зачернелась бы только туча на горизонте, и мы явимся и, как алкионы^{143}, выпечатаемся белым пятном на черной туче. За нами дело не станет, да то плохо, что грозы-то не предвидится. Как не пожалеть о нашей общей потере, о благодетеле нашем Наполеоне! Этот добрый человек не оставлял нас в тоске тунеядства. Ныне век болтунов; всё болтает: и на кафедрах, и в газетах, и в гостиных, что из того проку? Бороды вместо бакенбардов, длинные ногти и золотые очки на носу! Нам не для чего задирать других. Слава Богу! Одной рукой хватаемся за Северный мыс, другою за Арарат, а ступней в середине Европы; хоть бы нас задрать, да кому! Европа в халате, без порток, ест, пьет и сплетничает; ей тесен мундир и каска ей в тягость! Итак, видно, нам с вами долго, а может быть и никогда уже не жить нашей истинной жизнью!»[415]

Но еще до этого письма, через несколько лет после получения известия о смерти Бонапарта, Давыдову придется скрестить с ним… перья. Поводом к тому стали опубликованные во Франции и вскоре переизданные в России воспоминания императора Наполеона…

Впрочем, на самом деле, никаких мемуаров низложенный император Франции не писал. Однако уже «во время долгого морского переезда на „Нортумберленде“ Наполеон начал диктовать Лас-Казу^{144} свои воспоминания. Он продолжал это делать и на острове. Разговоры с Лас-Казом, с Монтолоном^{145}, с Гурго^{146}, продиктованные и просмотренные им „Письмас Мыса“, которые по его поручению (но без его подписи) напечатал потом Лас-Каз, — все эти источники дают понятие не об исторической истинности фактов, о которых идет там речь, но о том, какое представление об этих фактах желал Наполеон внушить потомству… „Бог“ изрекал непогрешимые глаголы, а верующие записывали»[416].

Однако применительно к данному случаю Давыдов оказался решительным «атеистом», который подверг «воспоминания» придирчивому анализу и в 1825 году опубликовал в Москве «разбор трех статей, помещенных в Записках Наполеона». Он писал:

«Широкие очерки, живые картины, неожиданные мысли и выражения, и вообще какая-то воинственная оригинальность слога, отличают произведение это от всех других подобного рода произведений. Смело можно сказать, что Наполеон явился на этом новом для него поприще, каковым бывал он на поле брани, в государственном совете и в частных беседах: везде исполин мысли, везде со своим собственным, цельным характером, но увы! всегда и всюду, играя легковерием людей, он представляет им обстоятельства и события в том свете, в каком желает, чтобы их видели, а не в том, в каком они действительно были…

Я могу ошибаться, но при всем том мое мнение правдоподобнее: смотрите, с какою решительностью, с каким нетерпением и даже, если только можно сказать, с какою досадою Наполеон опровергает в записках своих великие деяния, всему свету известные!

Я один из обвиняемых. Честь вооружает меня против нареканий ужасных, сокрушительных, может быть, неотразимых. Но что делать? Новый Леонид, иду на громады Ксеркса! Мнение мое о партизанской моей службе не равняется с тем вниманием, коим почтили ее мои соотчичи, однако оно не упадает и до презрения. Я скажу более: я считаю себя рожденным единственно для рокового 1812 года, но рожденным подобно тому рядовому солдату, который в дыму и сумятице Бородинской битвы, стреляя наудачу, убил с десяток французов. Как мало не употребил он на то и знания, и дарования, при всем том ему выпал жребий уменьшить неприятельскую армию десятью человеками и этим содействовать своим товарищам в общем ее истреблении.

Так думаю я о себе; я ослабил неприятельскую армию по мере способов, предоставленных мне начальством, и способностей, данных мне природою.