Депутатский запрос

Поселился, познакомился — и насчитал одиннадцать коренных жителей плюс дед Серафим, страж охотничьего барака, да плюс мы с женой, итого — четырнадцать. По семьдесят третьему году это было немало: четыре коровы держали, овец штук тридцать, куры в каждом дворе, поросята; в колхоз на работу выходило шестеро — косили сено, лен вязали, картошку копали, хлеб сеяли, солому стоговали и всякое прочее делали. Словом, большой отлички от тех деревень, которые я знал, не было, и каких-то особых мыслей Усть-Дёржа не вызывала. Что из того, что малая, что выдана ей аттестация «неперспективной», таких вокруг сотни, и как ты их ни аттестуй, они живут и надеются, помирать не собираются.

По красоте окрестностей Усть-Дёрже, пожалуй, нет равных. Деревню полукольцом опоясывает гряда — древний берег Волги, как бы прижимая ее к реке. Гряда эта — в березовых и сосновых рощах, между ними распаханы нивы, Волга в этих местах делает крутой поворот на север, к Калинину, излучины ее живописны, с любого холма открываются изумительные дали, особенно украшают их белые березники по обоим берегам. Березники на Верхней Волге — штука уникальная, раньше их тут не было, они после войны выросли — на изрытых войной, запустевших нивах, распахать которые не было сил. Рощи, пока молодые были, берегли, но им уже сорок лет, возраст для березы солидный, пора и в дело пускать, и пускают чаще всего на дрова, потому что пришло время возвратить пашню, и мелиораторы это понемножку делают. А от Ржева к истоку их вырубают сплошняком — готовят ложе последнего на Волге водохранилища. Усть-дёржинские березники тоже сильно поредели от топора — присмотра нет, и хозяйничают в них все кому не лень, вплоть до городских бригад, заготавливающих в порядке шефства веники для скота.

Под конец меня удивили и сами усть-дёржинцы, которые тоже взялись за топоры, и это было последней каплей, дорисовавшей картину умирания деревни.

Первым же симптомом, как-то сразу изменившим привычный ход деревенской жизни, была уходящая со двора корова. Трудно она уходила, на целых три года растянулся уход четырех коров. Первая продала тетка Надя, одинокая солдатка (две дочки замужем и живут вдалеке): сено косить трудно, молоко есть некому. За ней — дед Мишка с бабой Аксиньей, по той же причине. На второй год Николай Иванович вывел. У этого все было сложнее. Сам с женой еще молодые, чуть за сорок перевалило, двое детей-школьников, они в городской школе учились, хозяйство держалось на матери и было оставлено сыну исправное. Став хозяином, он какое-то время блюл порядок, но чем дальше, тем больше обнаруживалась неспособность семьи к крестьянствованию. И сам неохоч до скотины, и жена, взятая из города, не прикипела к деревне, и дочка с сыном не обнаруживали желания к труду на земле. А тут еще укрупнили бригаду, Николая Ивановича освободили от бригадиров, он сколько-то поработал полеводом — заработки никудышные, ходить на работу далеко, — ему предложили магазин в бригадном селе, и стали они с женой продавцами. Корова превратилась в помеху — продали. Потом — овец, поросенка зарезали и больше не покупали. Двери в хлев теперь не закрывались, ветром выдуло последние запахи скотины. Дом приобрел какой-то сирый вид. В конце концов семья перебралась в город, сам с полгода упрямился, жил как попало, пить стал, дом продал под дачу и уехал. Тяжко было видеть, как маялся человек, как противился неизбежному, и, видать, не смирился — каждую весну приезжал, бродил по берегу, по перелескам, понурый, неразговорчивый, потерявший былую общительность. Конец его был печален…

Последним продал корову Николай Федорович. Он был примак, хозяйство вела теща, а после ее смерти жена, болезненная, оглохшая еще в детстве, мучившаяся головными болями женщина. Он так и не стал в доме хозяином: сначала теща им помыкала, потом свояченицы, если и была в молодости к чему-то охота — заглохла, ни интереса, ни увлечений не обнаруживал, на тракториста выучился — бросил, работал, куда пошлют, год от году обрастая ленью и апатией. Совсем недавно дошел до меня слух, что Николай Федорович овдовел, как уж он теперь живет, не знаю. Если уедет, то — все, Усть-Дёржа кончилась, останутся одни дачники. Она повторит судьбу Саблина и Новой, которые еще при мне обезлюдели полностью. На очереди и Мозгово, хотя там два колхозных двора пока держатся.

8 декабря 1984 года