Деревенские святцы

«Чей берег, того и рыба»: тони, езы-заколы из века в век принадлежали монастырям, родовитому служилому люду, приписывались сельским общинам. Сажени нет свободной, до клочка распределено по паям. В собственность поступали целые водоемы: Катромским озером владела Семигородняя пустынь, третью Белого озера — город Белозерск. «Рыбу ловить — в казну платить» — не избавишься, понятно, от поборов.

Нельма, сиги, пелядь… На сторону, брат! «Рыба на сторону — рыбаку ушица!» «Ушка — хлебу побирушка» — у костров на привалах родилось. Вместе с шутливой похвальбой: «Рыбка маленькая лучше штей».

Рыба повесомей, ценой повыше шла скупщикам, завидные экземпляры стерлядей, белорыбицы, лососей — на царскую кухню и на патриарший двор. Сколько какой рыбы, икры сдать, оговаривали специальные установления.

Издревле государев Кремль в значительной степени снабжался с общих рынков Москвы говядиной, овощами. Деликатесы, специи, часть фруктов, вина приобретались у иноземных торговцев. Рыба же поставлялась всегда своя, всегда высшего качества. Соленая и мороженая, копченая и живая. Для последней содержались в столице пруды с садками — Царицынский, Патриарший и другие.

Живая рыба поступала на прилавки повсеместно. Не о дорогой речь — каждому доступная щука, скажем, с Большого Слободского озера сплавлялась в лодках-прорезях в Архангельск к покупателям в живом виде.

В целом по Архангельской губернии рыболовством в пресных водах, например, в 1906 году занимались 28 119 человек, выловивших 436 006 пудов на сумму 1 101 205 рублей.

Сколько и какой рыбы брали с водоемов Вологодчины, и данных не найдешь. Вряд ли точны сведения даже о Кубенском озере, где уловы за сезон 1910/11 года исчислены в 32 600 пудов. Из них 4600 пудов падают на сига и нельмушку, 2350 пудов — на леща, 5400 пудов — на щуку, 4300 пудов — на окуня. В Великоустюгском уезде официально, по билетам, участвовало в промысле около 250 человек, в Кадниковском — 80. Но куда причислить мужиков с Уфтюги, Кубены или нашенской Городишны, владевших сетями, езами единолично или на паях? Поездить с лучом и взять острогой пестерь-другой налимов голавлей — неуж за спросом идти в волость?

Сотни пудов стерляди брали с Сухоны, Вычегды, Северной Двины. Сбывали ее в рестораны пассажирских пароходов, на пристанях, сельских торжках.

Сбыт вообще представлял трудную задачу. Бывало, обозы с сущом, мороженым язем, судаками кочевали зимой от ярмарки к ярмарке.

Промысел на воде опасен: «Ловцы рыбные — люди гиблые», «Рыбу ловить — о край смерти ходить».

А на путину принимали ребят-подростков. Неча лоботрясничать, хоть сыты будете!

От весел ладони задубели. Не сходят с рук царапины. Одежонка бесперечь сырая. А горд парнишка, что впрягся в лямку наравне со взрослыми, что в уловистых тонях есть и его доля.

Вологодчина… Воже, Онежское, Кубенское озера… Ширь, дали необозримые. И мелководья, и каменные гряды, песчаные косы… Падет внезапно вихорь, глазом не моргнешь, как взыграется волна. Пошло швырять челн, пошло сечь дождем со снегом.

В белесой мути исчез окоем. Не различить камышей возле песчаной косы, не то что противоположного берега.

— Правь на волну! Греби, круче выгребай…

Мир сузился до крошечного пятачка. Юлит лодка, черпая через борта, и то ухнет между валами, то вверх взнимется, задирая нос! Вверх-вниз… вверх-вниз… Мель, камни-огрудки, и одним ударом раскроит днище!

Поди, матери, жены мокнут у причалов. Кого не дождутся нынче?

Из десятков церквей, рассыпанных по берегам Кубенского озера, небось нет ни одной, чтобы панихид по ловцам не служила…

Сохнут на приплеске рыхлая пена, водоросли, выброшенные штормом тлеть среди камней.

Стекленеет водная гладь, будто не бушевала буря, не накатывались валы в белых гривах разбиться о берег.

Станица лебедей сгрудилась перед останками Спаса-Каменного (монастырь на пятачке острова просуществовал с 1260 года почти 700 лет).

— Ко-гонг, ко-гонг! — умножают просторы озера выразительность певучих звуков, как небо, отразившись в покое затонов, придает мелководьям призрачную глубь.

Напоминает клич лебедей траурный бой колоколов. По ком печаль у них, белых и величавых? Кого чайки оплакивают, скорбно заламывая крылья? Может, тех безвестных, кто смертный час встретил на Карачаевской яме, в топких погибельных Пучкасах?

Печален остов колокольни. Немы глыбы древних кирпичей — красной плинфы в прослойках извести. Понадобился, говорят, кирпич строить коровник. Выдержало строение удары взрывчатки: стены обвалились, но уцелели, осев в землю, сводчатые потолки. Принимали кельи под своды праведников и ссыльного поэта, сочинителя песен для простонародья, мудрецов-книгочеев, свято взыскующих истины, и князя, лихо ворочавшего судьбами державы. Кто в них и не побывал, кто и не тосковал, сквозь решетчатое оконце глядючи!

Безгласны развалины. Вздыхает ветер, иначе не ощутимый, как в остове бывшей монастырской гостиницы, как с высоты колокольни, бывало, звоном указывавшей путь к спасению в кромешной тьме штормовых ночей, в слепую муть осенних туманов.