Деревенские святцы

Пятки поют, как несешься к гумну. Там глину копали, там яма. Лед всплыл синий, пугающе мертвый. Веет из земного нутра холодом. Края ямы в крестиках птичьих следов и как шилом истыканы. Поползень повадился. Наберет клювом глины, порх на осину к дуплу. Синяя птаха — белое брюшко, острый нос, куцый хвост — зауживает отверстие дупла. Ее бы оно пропускало, а чужих никого!

Похилились прясла городьбы после зимней выморозки. На жердине, отливающей шелком-атласом, греется смуглая, нарядом цыганистая бабочка. Складывая крылья, подмигивает: поймай меня, поймай. Хи-итрая: протянул руку — взмыла выше крыши!

За изгородью лес, обомшелые пни со сладкой перезимовавшей брусникой, колодины, трава прогалин, сбитая в войлок, слежавшаяся под снегом. Муравьи облепили кучу хвоинок, хлама, мусора под елкой. Взад-вперед снуют, с пригрева взапуски домой в тень. Дедушка говорит, они так муравьище просушивают и отогревают. Каждый захватывает на припеке чуть-чуть солнца, а муравьев-то бессчетно, и бегают вперегонки — домой изо всех ног, из дому, озябшие, шатко и валко… Чудо, маленькое чудо у тебя на глазах!

Пар дрожит над пригревинами, словно дышит земля. Ее дыхание с привкусом смолы, почек еле внятно, покойное, здоровое, и становится шумным, когда на ветру запарусят елки, закачаются сосны и потянет из глубинных трущоб холодом. Знать, целы сугробы в лесу, точат исподволь снег весенние ручьи.

Меж высохших в солому волотьёв, тонких былинок, тычутся всходы травы-новины. Ростки бледные, ни кровинки в них, жалость к ним испытываешь — хоть плачь.

Хочется плакать, что ты один, никому нет дела до того, как дышит лес, как собою отогревают мураши свой дом, как сладка прошлогодняя брусника у пней и какими слабыми выглядят только-только тронувшиеся в рост травинки.

Возьми и поплачь вместе с лебедями: плывет в лазури серебряный караван, рыдает с радости — путь лег в родные просторы, под крылом леса буреломные, болота, вешние реки, которым тесны берега!..

Наверное, кому-то покажется — здесь разнобой. О метелях начали, и на тебе — на изгороди бабочка, под облаками птичьи стаи, детишки к гумнам бегают босиком. Нет, просто апрелю место в пределах запоздалых вьюг и зазеленевшего перед избами лужка.

Апрельская весна «необлыжная», без обмана верная: установились после длительного перерыва плюсовые среднесуточные температуры.

А положиться на апрель — себе дороже.

Его в непостоянстве не уставала попрекать деревенская молва. «Апрель сипит да дует, бабам тепло сулит, а мужик глядит, что еще будет». «Ни в марте воды, ни в апреле травы».

Дело в родословной снегогона: протальник ему батюшка, январь — просинец дедушка (бокогрей, напомним, бездетен, очевидно, из-за Касьяна Кривого, к крестьянам немилостивого). Апрель маю отец, июню дед.

По дряхлости и удаленности январь внука, слава Богу, не тщится навещать, а внучек-июнь, случается, в апреле гостит. Выдается погода, по-летнему печет, моросят дожди теплые, выпускают раннецветы: мать-и-мачеху — вдоль канав-проселков, гусиный лук на косогорах, лиловую хохлатку — в ольховых куртинах. Дивная медуница, кажется, отсвечивает алым и синим. Волчье лыко пахнет тонко, душисто.

«Березень», «березозол» — издревле звали апрель. Сок белоствольных деревьев шел на квас, пастилу. Северяне занимались выгонкой дегтя, вываривали щелочной порошок — поташ, углекислый калий, заготавливали угли для кузниц. Зола нужна была на щелок, применяемый вместо мыла, использовалась как удобрение под овощи. Так что березу, как и другие лиственные породы, ценили не только за красоту.

В запевку снегогона:

* * *

1 апреля — Дарья.

В устных календарях приговорки к этому дню — грязная пролубница, обломай бережки, ух в прорубь.

Лошади к питью привередливы. Часть их гоняли мимо колодцев на водоемы. Вытаивает сейчас вокруг прорубей скопившийся за зиму навоз, что, на взгляд мужика, заслуживало заметки в численнике. С полей, дорог потоки, вода рек мутнеет, «грязнится». Наконец, скользко. Ухали молодайки в прорубь с ведрами да коромыслом: ой, тону, спасайте!

Кстати, вешняя вода прорубей — «мутница» — являла прорицания на грядущий ледоход. Скажем, жители Соломбалы, архангельской корабельной слободы, загадывали: мутница пошла — через девять дён Северная Двина вскроется. Ну, до этого далеко…

Ближе был деревенским ткачихам к исполнению наказ — «стели кросна, домотканые холстины, по заморозкам». Дородно отбеливались в утренники и днем на солнце пряжа и холст, на весеннем снегу мягчело портно домашней выделки.

Природоведам приметы на размышление:

«Рано затаяло — к большой воде».

«Во что погодой Дарья — обломай бережки, во то будет и Орина — журавлиный лет (1 октября)».

Вот новость! Значит, чем весна аукнет, тем осень отзовется? Прикинь, семь раз примерь, опосля поверь…

2 апреля — Фотиды, Фотиньи позимные, они же Светланы.

Со святцами, хронологической канвой, тесно увязывались устные численники. А по ним пока — позимье.