Деревенский бунт

В Кедровой пади мужик да баба жили.
Жили не тужили, крепко водку пили.
Утром тяпнули на посошок водки,
да и вышли на кедровой лодке,
в Байкал-море сети проверять,
омулишка добывать.
Но не любит Байкал-море пьяных,
особливо браконьеров рьяных.
Прилетел с хребта баргузин[121]

лихойи накрыло пьяных стылою волной.
Плачет возле тына горький сиротина,
и мычит некормлена бедная скотина.
И вздыхают море да седые скалы…
Николе Чудотворцу помолился малый:
«Николай Угодник, пособи нам в горе.
Тятька с мамкой в море рыбу добывали,
сгинули, родимые, в штормовом Байкале…»
Чудом ветер стих и волны спали.
И вернулись родичи на закате алом.
Пожалел Никола малую сиротку,
наказал родителям, чтоб не пили водку.

Беда, описанная Емелей в слезливой вирше, случилась с Кешей Чебуниным и его бравой жёнкой Тосей; чудом чудным отпустил Байкал хмельную семейку из свирепых объятий, и если Тося дала зарок пред иконой Пантелеймона-целителя и с той лихой поры водку на дух не переносила, то Кеша… зарекался не пить горькую, ну да, зарекалась коза не шастать в чужой огород, а как разошёлся народ, шасть в огород… И тот Кеша, сторож сельсовета, мужичок мелкий, но балагуристый, тоже строчил куплеты, но лишь по красным дням, и за бутылку. К Дню милиции горланил:

Юный пионер и дряхлый пенсионер!
Смело броди по ночам и не бойся лихой народ.
Толя Бурмакин, участковый милиционер,
денно и нощно вашу жизнь стережёт.

А к Дню сельского хозяйства Кеша Чебунин утешал народ:

Если скотина хворает, не плачь,
доярка и скотовод.
Ваня Байбородин – колхозный ветврач —
жизнь быкам и коровам спасёт.

На День рыбака славил Степана Андриевского – байкальского промысловика:

Не страшны Андриевскому ни сарма[122]

, ни баргузин!Добудет омуля завсегда и сдаст в магазин.

Сам, бывалый партиец, соратникам грозил:

Ежли ты коммунист, но ворюга и жлоб,
Сталин встанет из гроба и даст тебе в лоб.

Но сердобольным кедровопадьцам пали на душу Емелины вирши, и уже без осуда и остуда озирали земляки чудную Емелину жизнь. В летнюю теплынь, как настывшие за долгую зиму древние воробьихи, кедровопадьские старухи грели на завалинке ветхую плоть и дотемна судачили, разматывая хитросплетенные и пёстрые клубки чужих затейливых жизней; так вот, древние воробьихи умудрённо вырешили: дескать, Емеля – не дурак, Емеля – убогий, и посиживат у Бога подле порога, ибо остатню рубаху отдаст, не пожалеет. Воистину, дурак спялил бы с плеч и, не моргнув оком, всучил голому рубаху, воистину последнюю… двух зараз у Емели сроду не водилось… просолоневшую от пота, полуистлевшую на костистых крыльцах; но никто у Емели и не выманивал ветхое рубище, ибо жил тамошний народец без нужы и стужи – кормились от Байкал-моря и Баргузин-тайги. А уж фартовые охотники да загрёбистые рыбаки, те и вовсе беды не знали: баргузинского соболя промышляли, городским бабам-наряжёнам лихо сбывали. Трясли мошной в дорогих лавках, гостинцы выбирали: сапоги, дублёнки – девкам и жёнкам, а школьную справу, книжонки – малым ребятёнкам. Но ежели порой в пустом загашнике блоха ночевала, то ествы – все одно, вдосталь, есть не переесть, и с ладной добычи не в урон кинуть и на Емелин двор кус гуранины[123] да байкальского омуля на варю. Но фарт случался не всякий месяц, и Емеля, дурак же, обычно с хлеба на квас перебивался на пару с мамкой – вдовой-солдаткой: наготы, босоты изувешены шесты, но хошь вдругорядь в избе ни дров, ни лучины, а жили без кручины.