Деревенский бунт

А на пароходе зэки возвращались с отсидки, целая банда, Григорич. А ихний главарь …пахан вроде… ночью-то слыхал, как я на палубе «Саратовские переборы» выдавал, а он сам из Саратова. И утром давай искать: «Кто же играл так здорово?» Все его боятся, никто на меня не кажет, мало ли что у того на уме, варнак же. Но один мужик продал, указал на меня: «Вот этот пацан играл». И этот главарь так, Григорич, культурненько обошёлся с папой, с мамой – нашёл нам в общей каюте двухъярусное место, хоть и третий класс, а все не палуба. А потом маме – шоколадку, бате – бутылку. «Вот за вашего сына. И я его заберу на время. А вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, ни один волос у парнишки с головы не упадёт. Он будет мне играть на пароходе. Будет ходить со мной. Всё будет в порядке. И вас никто не тронет. А сына я у вас забираю… на время». Они поверили, мать и отец… Ну что, беру я гармонь и пошёл. И веришь, Григорич, восемь суток плыли мы с Якутии до Усть-Кута, восемь суток я играл для зэков. Чётко!.. И стал я с этими бывшими зэками ходить в ресторан, а ресторан, Григорич, сильнейший. А в ресторане – пианино, а я его сроду в глаза не видел, а тут даже маленько пробовал играть. Да-а… И вот сидят они, ухари, у их выпивки, закусь – всё, как у путних людей. И мне дают поесть, а выпить не давали – парнишка же. Я поем – и ка-ак врежу!.. Они аж слезами умываются… тоже люди, хоть и накуролесили… и поют: и блатные, и народные песни, и деньги мне суют… Случай был: один зэк шибко приревновал, что главарь меня уважает и привечает, и так нахально себя повёл, что я пожаловался главарю. Не слыхал, что он сказал наглому, но после тот мне кушанья подавал. О как…

Ладно, плывём… А мою музыку любили слушать и матросы. И что интересно, так они полюбили музыку, что на какой-то пристани три матроса купили себе гармошки. Григорич, хошь верь, хошь не верь, крест тебе даю, купили гармошки. И давай пиликать. Они же думали, у их сразу и пойдёт. Я уж учил их кнопки нажимать, а что толку?! Клопа давят. Если тяму нет, хошь лопни, ничо не сыграешь, кроме «Собачьего вальса»…

А в трюме ехали ещё и солдаты. Самый низкий класс – трюм. Когда солдаты узнали, что я играю, позвали меня в трюм: «Парень, иди и нам поиграй, для солдат». Поиграл я, и, веришь, Григорич, красненькие мне суют. Я им: «Не, не надо. У меня же мама есть, папа, и денег у меня море…» Мне же зэки-то насовали. «Солдат даёт, – один там сказал, – бери. Никогда не отказывайся. Дай и нам отблагодарить тебя…» Так их моя музыка разобрала… Вот моя гармошка и семью выручила, после войны жили голодно, а тут столь денег привалило… И всю дорогу, пока плыли по Лене, играл я для зеков, матросов и солдат…

«Гармониста впервые вижу…»

В пятьдесят четвёртом приехали мы с семьёй на строительство Иркутской гидростанции. Отцу – он работяга сильнейший, к тому же мастер, – ему сразу же квартиру дали. Где я поныне и живу… Я тогда учился в «вечёрке», работал на стройке монтажником. Высоко над Ангарой монтажили, даже страшновато бывало. А всё свободное время на гармошке играл. Таскали меня по гулянкам, по концертам… Франц Таурин… знаешь, Григорич, такого писателя?.. в Иркутске жил… книгу написал, как строили гидростанцию, и меня прописал, как я играю на гармони. Да…

Пришло время, забрили меня в солдаты и послали аж в саму Москву, в противовоздушную оборону. Вон аж куда меня закинуло… А пошёл я по своей специальности – сварным. Ладно, служу… А тут в части ищут музыкантов, но чтоб грамотные, чтоб ноты знали, а я же – слухач. Но как-то взял гармошку, да ка-ак врезал: меня и засекли – капитан подле оказался. Послушал, послушал и удивился: «Как так, – говорит, – баянистов у нас море разливанное, гитаристов пруд пруди, а гармониста впервые вижу…» Капитан меня и засёк, говорит: «Поедешь на конкурс музыкантов в Балашиху…» Это под Москвой, там у нас был штаб армии. Ладно, поехал… Там сплошь баянисты, а я один с гармошкой. Зал такой здоровый-здоровый, красивый, весь лепной, с люстрами. Комиссия на сцене сидит, а мы все в зале. Вызывают меня, иду по ковру, вышел на сцену – и ка-ак врезал «Саратовские переборы» – все попадали! Ну, говорят, хватит. Думаю, не глянулось, раз не дали доиграть; спускаюсь по лесенке, а весь зал кричит: «Доигрывай!.. Доигрывай!..» Вышел в коридор, и там меня капитан нашёл. «Отлично!» – говорит. Так я в первый раз стал лауреатом конкурса как гармонист и попал в армейский ансамбль. Колесили мы с концертами по частям, по деревням. И служба пошла повеселей, хотя сварным и отслужил.

А с армии-то, Григорич, пришёл, в Иркутске поработал, и меня как сварщика и классного специалиста пригласили за границу, в Монголию. А там – клубы для советских специалистов. Один раз захожу, гляжу – мамочки родны! – гармошка… Взял её, родимую – и ка-ак врезал! И опять меня засекли… Где я потом только ни играл! Весь Улан-Батор с концертами изъездил, вдоль и поперёк. И у русских играл, и у венгров, и у чехов. Они же любят русскую музыку, иные поют по-русски. Да…

Гармошка и любовь