Деревенский дневник

Затем я заходил на почту, где внимание привлекает огромный, древовидный фикус в операционном зале. Фикус этот настолько велик и так раскидист, что не воспринимается как комнатное растение, кажется выкопанным где-нибудь в тропическом лесу. Не знаю, сколько ему лет и кто его вырастил, но он — гордость всего коллектива почты. Рассказывают, что во время войны, когда не было дров и здание почти не отапливалось, работники почты приносили с собой дрова и, чтобы не замерз фикус, печь в операционном зале топилась ежедневно.

Из города я вышел в сумерки, было еще не так поздно, но все небо заволокло тучами. Резко белел в этой серой мгле, на фоне свинцового неба, прочерченного округлыми темными линиями, Дмитриевский монастырь, с его золотой, похожей на корону, барочной маковицей на соборе. По временам срывались крупные капли дождя. Оловянное озеро лежало в черных тростниках. За озером, за косыми линиями далекого дождя чуть проступала в сером небе колокольня Рыбного, этот неизменный ориентир котловины. Оттуда, из-за озера, набегал ветер, капли дождя падали все чаще и чаще, покрывая асфальт шоссе частой черной рябью. Наконец хлынул дождь. Все шоссе стало черным, потом заблестело и стало такое же, как небо. С шипением проносились по мокрому асфальту машины. Намокли и почернели мешки с огурцами, сложенные штабелем вдоль обочины, — хозяева их ожидали попутных машин.

Возле Ужбола, когда дождь уже перестал, на темной дороге впереди показалась движущаяся на меня темная, занявшая всю дорогу масса. Она была почти неразличима, и только чуть зеленеющие по обеим ее сторонам скошенные луга, примыкающие к дороге, да еще топот множества ног, глухой и частый, прерываемый резким посвистом, выдавали движение большого табуна лошадей. Я сошел на обочину. Мимо меня, обдав жаром, запахом горячего пота и мокрой шерсти, мчались, распустив гривы, гнедые и буланые, потемневшие от воды кони. Позади табуна, на неоседланной лошади, подбадривая табун то пронзительным, каким-то татарским свистом, то оглушительным, как выстрел, хлопком бича, скакал паренек в надетом на голову прозрачном женском дождевике.

…Час уже поздний, а Николая Леонидовича еще нет, он и ужинать не приходил. Должно быть, он на партийном собрании, о котором говорил мне давеча. Я просил его предупредить меня об этом собрании, но он почему-то этого не сделал, то ли забыл, то ли не очень ему хочется, чтобы я слышал, как его будут прорабатывать. А проработка будет, потому что на собрание приехала Ростовцева, секретарь по зоне МТС, и не миновать разговора о гулянке, которую устроили «горская» и «подгорская» бригады.

Пришел Николай Леонидович только в двенадцатом часу, отказался от ужина, говорит, заболел, простыл, и голова болит, и все тело. Смерили температуру — нормальная. Уж не после собрания ли он заболел?

* * *

Сегодня Наталью Кузьминичну «нарядили» на работу — подгребать скошенную жнейкой рожь и вязать снопы. Наталье Кузьминичне из-за болезни дали освобождение, она не работала с весны, отоспалась, поправилась, разрумянилась, выглядит моложе своих лет, тогда как весной, когда я был здесь в последний раз, выглядела куда старше. Но освобождение кончилось, идти за новой справкой в больницу Наталья Кузьминична стесняется. Потому что ничего у нее сейчас не болит, а время горячее, даже старух «наряжают». По деревне и так уже идут разговоры, почему она, мол, не работает, что за барыня такая. Меж тем работать Наталье Кузьминичне положительно нельзя, врачи запретили ей физическую работу. Вот поработает она, надорвется, пожалуй умрет, тогда бабы скажут: а ведь верно, нельзя было ей работать, умерла вишь. И Николай Леонидович и сама Наталья Кузьминична называют несколько таких случаев. И все же Наталья Кузьминична идет на работу, тем более что выглядит она куда лучше многих здоровых молодых женщин — они ведь с весны все в работе, а она и в больнице лежала, где за ней уход был, кормили хорошо да вовремя, и дома вот уже сколько времени сидит, спит, «как барыня», ест, когда положено, и не всухомятку.

По тому, как Наталья Кузьминична собирается на работу, я вижу, что она даже рада этому. Сказывается многолетняя привычка к труду, именно к крестьянскому труду, без которого как-то скучно. И еще ей хочется быть с людьми, на людях, знать все деревенские новости, участвовать в их обсуждении.

Наталья Кузьминична надевает чистое, хотя и не новое, много раз стиранное платье, повязывает голову чистой белой косынкой, сперва надевает темный фартук, в котором убирает скотину, но потом, раздумав, достает ослепительно белый. Она некоторое время колеблется, брать грабли или не брать, — не наказывали, с чем выходить, — потом решает все же взять: ведь придется подгребать. За ней заходит товарка, и они вдвоем отправляются на Попово поле.

В обед Наталья Кузьминична приходит домой побледневшая, но после обеда все же снова идет работать. Не пойти ей никак нельзя, она уже чувствует себя связанной с теми женщинами, которые работали вместе с ней: они-то ведь пойдут.