Деревянная грамота

- Что ж ты не поберегся? - принялся поучать, стоя рядом на корточках, Богдаш. - Знал же, что это за песья лодыга! Я гляжу - он ногу-то к пузу подтягивает и на тебя косится, а харя такая скверная! И как лягнет вбок! Сколько живу - ни разу не видывал, чтобы лошадь вот так, от пуза вбок, копытом била!

- Это он мне что-то припомнил, - Данила вздохнул, припоминая. - Может, что я ему вчера не первому корм задал? И кусаться он лез намедни, да по губе схлопотал...

- Возьми кнут да и поучи его, - велел, подойдя, дед Акишев. - Не то вообразит, будто он тут главный! И будешь ты с ним горькие слезы проливать.

Данила поднялся, взял протянутый кнут, хромая, подошел поближе и пару раз оплел Голована по крупу. Тот подался в сторону, глядя так разумно, будто словами выговаривал:

- А все равно я тебя сильнее уел, чем ты меня!

- Ну, что с ним станешь делать? - спросил Данила. - На мясо разве пустить?

- Коли всех норовистых бахматов на мясо - кого седлать будем? Аргамаков, что ли? - полюбопытствовал Богдаш. - Так они свой жир еле волочат! Ну, сам идти сможешь? Или на закорки тебя брать?

- Сам управлюсь! - Данила не любил принимать помощь. То есть, от Тимофея Озорного или от Семейки Амосова - еще мог бы, но не от языкастого и ядовитого Богдана Желвака.

- Как знаешь.

Богдаш пошел по проходу меж стойлами - высокий, едва не головой под самый потолок, и кудри его, удивительной желтизны, были в полумраке как широкий огонек свечи.

- Ишь ты - государевы аргамаки жир еле волочат... - неодобрительно проворчал дед Акишев.

- А то нет? - удивился Данила. Красавцы-то они были холеные, с лебедиными шеями, и знатно выступали под боярами, звеня заменяющими поводья гремячими цепями, бубенцами на запястьях и даже цепочками в два-три звена на подковах, но коли погнать взапуски любого из этих коней с Голованом, то на первой же версте и станет ясно, что против бахмата им делать нечего.

- Сейчас я тебе, дураку, растолкую, что есть подлинный аргамак, - дед Акишев пошел меж стойлами, даже не глядя, ковыляет ли Данила следом. - Ты в бессмыслице своей полагаешь, будто аргамак - это когда грива по земле метет? Когда хвост хоть веревкой подвязывай? Такого коня под боярыню седлать, бабьим седлом - видал? Вроде креслица! И ездить на нем шагом! Вот - аргамак!

Он указал на сухого, поджарого, хотя корм на государевых конюшнях был хороший, недавно приведенного и еще не изученного конюхами ладного конька.

Позвал:

- Байрам! Байрамка!

Конь повернул голову, посмотрел деду прямо в глаза своими - огромными, темными, пока - спокойными.

- Байрамушка, дитятко... Гляди! Головка у него легкая, малость горбонос, но это еще не примета. Уши длинноватые - вот примета! Холка высокая еще примета. Зад висловатый... ну, это не главное... А, вот! Щеток у него нет!

В доказательства дед нагнулся, ловко ухватил и, сгибая, приподнял конскую ногу.

- У аргамака грива и хвост небогатые, да их и впотьмах пальцами узнаешь как шелк. Потрогай!

Данила прикоснулся к черной гриве гнедого конька.

- А вот выведем погулять, осветит его солнышко, и еще примету увидишь. Шерстью он золотист. Бояре не все в конях толк знают. Этого аргамака под себя не взякий возьмет. А он-то и есть самый нестомчивый! Им главное были бы бока крутые. А для наших дел толстобрюхие не надобны...

Даниле загорелось - взять этого Байрамку да и попробовать, прогнать по льду Москвы-реки, где совсем скоро, на Масленицу, выгородят из снега место для конских бегов. Да какое там! Голован так двинул - ногу до стремени не задрать, больно!

И промаялся Данила два дня, растирая больное место всякой вонючей дрянью, пока не удалось сходить в баню и распарить бедро. И то еще наутро боль чувствовалась.

- Ну, что, убогий, хорошо тебя Голован подковал? - осведомился дед. Ну да я тебе работу придумал. Ступай в шорную! Будешь там сидеть и трудиться, а оттуда - ни-ни!

Данила уж было обрадовался - наконец хоть кто-то поучит сбрую шить и чинить. Но дед, отлучившись, вернулся со своим любимым лукошком, в котором лежало доверху разного добра, завернутого в холстинки и разложенного по ларчикам.

- Давно пора тут разобраться, - ворчал дед, выкладывая на узкий стол все это имущество. - Вот кто бы мне объяснил, с чего серебро чернеет? Не от сырости же? Вдруг назавтра государь в поход подымется - а у нас не серебро, а хуже грязи подзаборной...

Он стал выкладывать конские оголовья, решмы, бубенцы, что цепляют для звона на конские запястья, гремячие цепи из крупных колец, заменяющие поводья, отдельные чеканные бляхи от ремней.

- И вот чем мы государю сбрую-то украшаем... - дед Акишев открыл ларчик. - Вот его любимые подвесочки.

Данила не понял - за что их любить? Невидные, не блестящие, что-то тускло-коричневое в серебро оправлено... С острыми кончиками...

- Медвежьи когти это, дурень, - беззлобно объяснил дед. - Сам государь зверя добыл. Большой зверина попался, чуть рогатину не сломал. Государь велел когти в серебро обделать и к сбруе привешивать. Гляди, когтищи-то! Матерый был медведь!