Деревянная пастушка

Как только дверь отворилась, Гитлер набросился с обвинениями на еще не проснувшуюся после сделанного укола фигуру в пижаме. Однако Рем усилием воли заставил себя очнуться, и тогда до него наконец дошло невероятное обвинение Гитлера. Он начал оправдываться.

— Связать его! — сказал Гитлер.

Тут, разбуженный шумом, явился хозяин, в ночной рубашке, недоумевая, кто мог впустить сюда этих разбушевавшихся незнакомцев. Увидев своего самого именитого постояльца, Рема, он выбросил руку в нацистском салюте, но постоялец даже не попытался ответить тем же. Да и как мог он это сделать, когда был уже в наручниках?

— Na, ja — Grub Gott![53] — с горечью сказал Рем.

Затем Фридрих вывел Рема на улицу и запихнул его в машину, в то время как Гитлер, взяв под локоть дрожащего хозяина, извинялся за причиненное беспокойство…

«Пока все идет как надо!» — подумал Фридрих, заметив, что фюрер чуть не пляшет от радости. Что же до причитаний врача по поводу того, что все его лечение теперь пойдет насмарку… Это ведь была не Англия, где даже убийцу нельзя повесить, если он болен и врачи считают, что это может повредить его здоровью, а потому врача, о котором идет речь, вскоре пристрелили.

Опасаясь засады, «охотники» объехали озеро, решив возвращаться в Мюнхен другим путем. И, мчась со всей скоростью к Мюнхену, они по дороге обрастали пленными. По приказу Рема (отданному от имени Гитлера) лидеры СА должны были съехаться к десяти часам, но Гейнес был не единственным высокопоставленным штурмовиком, рассчитывавшим еще до начала встречи с утра потолковать с шефом. Машины их останавливали одну за другой, ехавших высаживали и выстраивали шеренгой вдоль дороги, чтобы Гитлер мог сделать своеобразный смотр своим бывшим товарищам по оружию — героям мировой войны, удальцам из «Фрейкора», людям, маршировавшим по улицам Мюнхена во время его путча.

Одним из них был некто Людин, бывший лейтенант, разжалованный из армии и просидевший четыре года в тюрьме за пропаганду нацизма в офицерской столовой. В противоположность другим обвиняемым он не имел зуба на фюрера за то, что тот выступил свидетелем на суде и (по причинам государственным) отрицал какую-либо связь с ним, наоборот, он твердо держался своей принадлежности к нацизму и потом, став штурмовиком, быстро и далеко пошел в гору. Людин многого ждал от этой встречи в Висзее: уже не раз присутствие Гитлера помогало преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия… Что же произошло? Фюрера ждали не раньше полудня — и вдруг он уже здесь и выглядит просто ужасно! Какой-то он весь отекший и в то же время осунувшийся, небритый, глаза тусклые, налитые кровью; хотя солнце уже с утра сильно припекало, он был в кожаном пальто и без шляпы. Прядь волос прилипла к влажному лбу, капельки пота поблескивали на усиках…

А тем временем фюрер молча переходил от одного из своих бывших соратников к другому, перед каждым останавливался и впивался в него взглядом, словно хотел сквозь зрачки проникнуть в самый мозг, и каждому от этого становилось страшно. За все это время он произнес одно только имя «Людин!» — каким-то отрешенным голосом — и двинулся дальше. Услышав это, Брюкнер жестом велел потрясенному Людину сесть в машину и отправляться на все четыре стороны… Все же остальные были задержаны и вскоре стояли рядами на пыльном дворе Штадельгеймской тюрьмы, ибо большинство камер были уже заняты теми, кто остался жив после полуночного застолья у Вагнера. Не стоял на дворе только Рем: для него, как для привилегированного узника, приберегли камеру в глубине тюрьмы.

Штадельгеймская тюрьма не была внове для Рема: он сидел здесь несколько лет тому назад после провала мюнхенского путча. Знакомые стены напомнили ему прошлое и его «давнюю душевную привязанность» к Гитлеру, их дружбу, прошедшую сквозь огонь и воду. Всего лишь два-три месяца тому назад «твой Адольф» прислал ему письмо, благодаря судьбу «за то, что она подарила мне таких друзей, как ты, дорогой Эрнст Рем…». И в самом деле, с 1919 года, когда он заметил в этом ничтожном младшем ефрейторе, только что уволенном из армии, задатки политического деятеля и дал ему возможность проявить себя…

Однако на столе в его камере лежал заряженный револьвер.

— Германский офицер знает свой долг, — сказал Рему тюремщик и запер дверь.

Надев по приказу Кетнера форму штандартенфюрера СА, Лотар ехал в поезде из Каммштадта в Мюнхен. Все прибывающие поезда встречали эсэсовцы высших чинов СА — а это были по крайней мере группенфюреры (что более или менее соответствует чину генерала) — препровождали в стоявшие наготове машины. Ранг Лотара был много ниже, и ему показалось, что его могут не взять…

— Извините… — сказал он.

— А вы кто будете? — Офицер-эсэсовец удивленно, как показалось Лотару, посмотрел на него.

— Группенфюрер Кетнер… Собственно, дело в том, что он сломал ногу и послал меня вместо себя.

— Значит, вы тоже направляетесь в Висзее? Отлично. В таком случае садитесь, если хотите! — с поистине кошачьей ухмылкой произнес эсэсовец.