Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

Большая жизнеспособность старых религий, с одной стороны, и распространение разных видов национализма и расизма, с другой, повсеместно опровергли эту точку зрения (которую к тому же разделял не только Маркс). Давно стало ясно, что, если мы хотим что-нибудь понять в истории XX века, нам необходимо истолковать использование мифа в политике. Свой вклад в этот процесс понимания внес сам Маркс, вклад уникальный как по глубине анализа, так и по значению объекта описания, – в тексте, который мы цитировали выше: «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Показать обстоятельства, порожденные классовой борьбой и позволившие «дюжинной и смешной личности сыграть роль героя», а трагедии – обратиться фарсом: именно это было целью статей (затем собранных в брошюру), написанных по горячим следам событий[179]. В резкой и разоблачительной интонации Маркса можно прочесть неявное признание пропагандистской эффективности отсылок Луи Бонапарта к эпопее собственного дяди. Другая пропагандистская аналогия, подсказанная термином «цезаризм», в написанном накануне падения Второй империи (1869) предисловии к «Восемнадцатому брюмера» отвергалась Марксом как школярская и ошибочная[180]. В тексте статьи, напротив, говорилось о «казацкой республике» – парадоксальном разрешении альтернативы, предложенной Наполеоном («через пятьдесят лет Европа будет республиканской или казацкой»). Маркс справедливо предвидел, что эта «казацкая республика» превратится в империю[181], но он не мог вообразить, что в этой форме она просуществует двадцать лет. Незадолго до битвы под Седаном Маркс писал Энгельсу, что Вторая империя кончится так же, как и началась, то есть пародией: «Я попал в точку в отношении Бонапарта <…> Полагаю, мы оба были единственными людьми, которые from the beginning распознали все ничтожество Бустрапы [Луи Наполеона], считая его простым showman, и ни разу не позволили ввести себя в заблуждение его временными успехами»[182]. На самом же деле Энгельс, полностью соглашаясь с презрительным суждением Маркса, в прошлом доходил до того, что называл бонапартизм «истинной религией современной буржуазии». За исключением Англии (писал он Марксу накануне Австро-прусской войны), где олигархия правит за счет буржуазии, «бонапартистская полудиктатура является нормальной формой (власти). Она отстаивает существенные материальные интересы буржуазии даже против воли буржуазии, но в то же время не допускает ее до самой власти»[183].

Посредственность характера и талант комедианта («showman»), авторитаризм и плебисциты: эту только на первый взгляд противоречивую смесь ожидал огромный успех[184]. Впрочем, Энгельс был не одинок в своей дальновидности. В тексте, вышедшем анонимно в Брюсселе в 1864 году, противник Наполеона III адвокат Морис Жоли изобразил диалог между Макиавелли и Монтескье, разворачивавшийся в Преисподней. В ответ на робкие доводы Монтескье, основанные на убежденности в необратимом пришествии либерализма, Макиавелли post eventum пророчествовал о том, что именно случится в середине XIX века, кто завладеет властью, заставит умолкнуть оппозицию с помощью насилия и лести, отвлечет всех военными предприятиями, будет править обществом из-за ширмы формальных свобод, порождая систему «гигантского деспотизма». «Деспотизм, – с горечью заключал Макиавелли/Жоли, – является единственной формой правления, подходящей к социальному уровню современных народов»[185]. Еще раньше другое убийственное пророчество сформулировал Токвиль, размышлявший над собственным путешествием в Америку. В современных демократических государствах возможный деспотизм будет иметь черты, сильно отличающие его от аналогичных явлений прошлого: «он был бы менее жестоким (plus doux), но более всеобъемлющим, и, принижая людей, он не подвергал бы их мучениям». Власть «гигантская и охранительная (tutélaire)», «предусмотрительная и ласковая», будет следить за судьбой «неисчислимых толп равных и похожих друг на друга людей»[186].