Деревянный ключ

У меня попутно возникла еще одна метафора: мы — точно водолазы в тяжелых, неуклюжих скафандрах, бродим по дну моря, с трудом преодолевая сопротивление воды. Встречаясь друг с другом, обмениваемся примитивными жестами, даже прикасаемся друг к другу — но что можно при этом почувствовать сквозь этакую броню? Что можно разглядеть сквозь крохотный иллюминатор? Самую малость. Но от каждого шлема к поверхности воды тянется шланг, через который мы дышим — одним и тем же воздухом — и через который протянут телефонный кабель — единственное средство нашей коммуникации. Когда наша работа на дне подходит к концу, нас поднимают наверх, мы снимаем с себя доспехи и подставляем лицо свежему соленому ветру. Там наверху мы можем дышать, говорить, смотреть, трогать, целовать — безо всяких помех и технических ухищрений…

Все это — иллюстрация к банальной, в общем-то, мысли о том, что мы живы, пока есть кому вспомнить о нас.

Я поднимаюсь на поверхность — ждать, когда ты завершишь труды под водой.

Помни — мы дышим одним и тем же воздухом!

Помни, что воздух, которым ты дышишь, — это мы!

Я уношу с собой в Большой Текст образ самой прекрасной женщины и самую необычайную на свете историю о любви.

Я люблю тебя.

Твой Марти. Вера дважды перечла письмо, аккуратно сложила его точно по линиям сгиба, положила за пазуху, вздрогнув от прикосновения ледяных пальцев к раскаленной груди, затем вытащила из саквояжа следующее. Шоно писал по-русски — четким каллиграфическим почерком гимназиста-отличника.

Милост Дорогая Вpa!

Мн, разумется, извстно, что Ваше отношеніе къ моей скромной особ оставляетъ желать лучшаго. Полагаю также, что мн, вдомы причины Вашей непріязни. Не скрою, Вашего покорнаго слугу сіе огорчаетъ безмрно, вдь за эти неполныя дв недели я усплъ искренне полюбить Васъ — какъ любилъ бы, вроятно, собственную дочь. А кабы не мои преклонныя лта, Марти пришлось бы посоперничать со мною въ борьб за Вашу благосклонность, ибо изъ великаго множества женщинъ, встречавшихся мн на жизненномъ пути, Вы — самая необыкновенная. И речь не о несравненной вншности, врне, не только о ней, поскольку она безусловно отражаетъ Ваши безценныя внутренія красоты, но въ силу ограниченныхъ возможностей отражаетъ ихъ лишь частично — настолько, насколько блдная красавица Луна отражаетъ грандіозный свтъ Солнца.

Мн безконечно грустно отъ того прискорбнаго факта, что Вы разстаетесь со мной, такъ и не узнавъ меня съ лучшихъ сторонъ. Увы, Bc наши разговоры были волею судебъ сведены, по большей мр, къ историческимъ и еологическимъ вопросамъ, а на такой сухой почв рдко когда произрастаетъ симпатія и привязанность. Будучи въ глубин души буддистомъ, я уповаю на новую встрчу съ Вами въ одномъ изъ грядущихъ перевоплощеній, дабы имть еще одну возможность засвидтельствовать Вамъ искреннее восхищеніе, глубочайше почтеніе и беззавтную преданность, съ коими остаюсь

навеки Вашъ Шоно. P. S. На случай, если метемпсихозъ окажется все же выдумкой — не поминайте лихомъ!

P. P. S. Чуть не забылъ! Завщаю Вамъ единственную цнность, которой владю, — серебряный колокольчикъ. Колоколецъ сей весьма древній — затрудняюсь даже приблизительно опредлить его возрастъ — но никакъ не мене девятисотъ лтъ. Мой наставникъ, отъ котораго я получилъ сію вешицу въ даръ, впрочемъ, утверждалъ, что она принадлежала самому Будд Гаутам. Такъ оно на самомъ дл или нтъ, неизвстно, но звонъ у колокольчика дйствительно совершенно волшебный. При этихъ звукахъ забываешь обо всхъ горестяхъ и печаляхъ. Звоните въ него почаще, и пусть онъ напоминаетъ Вамъ о томъ, что изъ нын живущихъ на свт Вы — единственный человкъ, кому посчастливилось услышать Гласъ Божій. Говорятъ, людямъ, съ которыми разговаривалъ Господь, всегда было свойственно долголтіе. Мои расчеты въ отношеніи Васъ это подтверждаютъ. И послднее, что я хотлъ сказать: на долгомъ пути Вамъ придется трудно, но чутье подсказываетъ мн, что очень скоро на немъ Вамъ повстрчается и что-то очень хорошее. Будьте мужественны и постарайтесь стать счастливой!

Письмо от Моти, нацарапанное немыслимыми каракулями, было совсем коротеньким.

Дорогая, милая, любимая Верочка!

Простите, что далее — по-английски. Я совершенно разучился грамотно писать по-русски (да и не умел толком никогда), а прощальное письмо Вам по-немецки — это какой-то нонсенс.

Я счастлив тем, что встретил Вас на своем пути. Впрочем, я всегда был везунком. И я счастлив, что на этой торжественной ноте моя жизнь прервется, — всегда боялся дожить до седин и сделаться таким занудным старикашкой, как наш Шоно. Мужчине надо умирать молодым и здоровым.

Вы, конечно, будете плакать и убиваться по нам, но такова уж извечная женская доля — плакать по павшим воинам. Скажу Вам честно: мне даже приятно сознавать, что по мне будет убиваться — хотя бы немножко — такая божественная женщина. Но только Вы, пожалуйста, не слишком увлекайтесь — от этого появляются морщины и всякое такое.

Слава Богу, что я не люблю поэзии, а то бы разразился сейчас какой-нибудь слезливой рифмованной чушью.