Деревянный самовар. Детективные романы и повести

— И о моем, — грозно согласился Дмитрий Федорович. — Но мое горе несколько иного порядка. Мое горе, личное горе связано еще и с нарастающей тревогой за судьбу нашей социалистической державы. Но… — Дмитрий Федорович глянул, ворочая головой, на Смирнова, на Казаряна надменным взглядом, давая понять, что распространяться на эту тему с ними — не тот уровень — не собирался и не собирается. — Мы хотели немножко выпить. Так выпьем же, — он артистически разлил по рюмкам и поднял свою: — Пусть ему земля будет пухом.

— И ему, — присовокупил неугомонный Казарян. Дмитрий Федорович уже медленно пил, и поэтому казаряновскую реплику вынужденно оставил без внимания. Но сыскарю Смирнову нетрудно было заметить, что уже поднималась черная злоба в третьем человеке в государстве, хотя держался пока, держался.

— Вы кассету принесли? — спросил Дмитрий Федорович, разливая по второй. Казарян вынул кассету из кармана и положил на угол столика. Дмитрий Федорович глянул на нее и вновь поднял рюмку: — За великий Советский Союз, за нашу партию, за наш народ!

Деваться некуда было: Смирнов с Казаряном выпили и за это.

— А зачем вам кассета, Дмитрий Федорович? — спросил Смирнов.

— Находясь на высочайшем посту, доверенном мне советским народом, я обязан знать все о настроениях определенной части нынешней молодежи, — ответил Дмитрий Федорович и крикнул: — Дочка, принеси магнитофон!

Видимо, Светлана была где-то рядом с магнитофоном наготове, потому что вошла тотчас. Поставила магнитофон на письменный стол, вставила штекер в невидимую розетку, взяла с журнального столика кассету, вложила ее в гнездо, защелкнула крышку, нажала на клавишу и спросила у отца:

— Папа, можно я послушаю?

— Слушай, — разрешил папа. Олег запел популярную свою блатную. — Эту пошлость я уже слышал не раз. Где новые?

— В конце, — сказал Казарян.

— Дочка, — просьбой приказал Дмитрий Федорович.

Светлана перематывала пленку до тех пор, пока не услышала топоровский голос, объявивший: «Деревянный самовар!». Выключила звук и спросила:

— Отсюда?

— Да, — подтвердил Казарян.

Светлана включила магнитофон снова и, будто прячась, клубочком забилась в угол дивана. А Олег пел. Он спел три песни: «Деревянный самовар», «Директор леспромхоза» и «Козел на поляне». Несколько секунд еле слышно шипела пустая пленка, потом в магнитофоне щелкнуло, и он выключился. Эти три песни были плачем мертвого Олега Топорова по ним, живым, призывом одуматься, требованием жить по-человечески. Казарян закрыл лицо руками, Смирнов без спроса налил себе и выпил, Светлана тихонечко скулила и плакала. О ком думала, кого жалела? Олега? Владислава?

— Мерзавец. Подонок, — сказал Дмитрий Федорович.

— Кто? — поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.

— Ты! Ты! Ты! Тоже, — заорал Дмитрий Федорович. — Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!

— Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, — сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.

— Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?

— Убийцу, — поправил Смирнов.

— А таких и надо убивать! — прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: — Или лучше изолировать от общества! — он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: — Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья — коммунизм…»

— Деревянный самовар! — яростно перебил Казарян, а Смирнов вяло полюбопытствовал, глядя в листок в руке Дмитрия Федоровича:

— Письмо в ваших руках, как я понимаю, оригинал? Услужливые работники местной милиции доставили вам его с дачи? Самоубийство будет подано как несчастный случай при сборах на охоту? Долго уговаривали Владислава на самострел?

Хотя и говорил Смирнов не торопясь, у Дмитрия Федоровича не было сил остановить его: он задыхался от ненависти. Наконец муть ушла из его глаз, и он вспомнил, что он всесилен. Сказал шипуче:

— Вот что, жучки болотные. Одно мое слово — и вы будете растерты в тюремную пыль, и я скажу это слово. Сушите сухари, сволота проклятая!