Деревянный самовар

– Он же слабенький! Из интеллигентной семьи, его в жизни никто даже пальцем не тронул. А вы, как мясник, как убийца…

Она тихо-тихо заплакала и стала искать пульс у беспамятного интеллигента.

– А слабенький ничего себе Олега приделал! – удивился Сеня Саморуков.

– Да замолчите вы! – приказала Жанна и стала прислушиваться к дыханию пострадавшего. Дыхание было ровное, глубокое. Прервался, чтобы промычать невнятное, снова свободно задышал, а потом и захрапел, как храпят во сне сильно перебравшие граждане. Жанна ахнула: – Да он же спит, пьяная скотина!

Уронила безвольную операторскую башку на траву, встала, тщательно отряхнула юбку и поинтересовалась у Торопова:

– А твои дела как, Лелик?

Олег уже вернулся на дощечку-скамеечку и, облокотившись о стол, промокал чистым носовым платком вдрызг разбитые губы.

– Переживу, – пообещал он.

– А я – не переживу! – опять подняла голову Жанна. – Роман Суренович, как я его завтра гримировать буду?

– Чего-нибудь придумаем, – отмахнулся Казарян, поднял рюмку и, покрывая все шумы, возгласил тост:

– За дружбу, ребята! За наш здоровый спаянный коллектив!

Коллектив дружно гоготнул и дружно выпил.

Писатель Фурсов, не стесняясь, удовлетворенно наблюдал за тем, как манипулировал со своим разбитым ртом бард Торопов.

– Кайф ловишь? – невнятно, через платок, спросил Олег.

– И часто тебя бьют, Олег? – вопросом снял тороповский вопрос Фурсов.

– Довольно часто, – спокойно признался Олег. – Иногда по делу, а чаще – просто так. Ты что – добавить хочешь? Не советую.

– Зачем мне самому? За меня другие стараются.

– Так, наверное, всегда?

– Что – всегда? – не понял Фурсов.

– За тебя другие стараются. Партийная организация, компетентные органы, государственный тесть.

– А за тебя – истеричные девицы, интеллигенты с кукишами в кармане, заграничные радиостанции, вещающие подлости о Советском Союзе на русском языке.

Олег отнял платок ото рта, для практики пошлепал сильно увеличенными губами и предложил уже более ясным голосом:

– Что это мы все о других? Давай напрямую: ты – обо мне, я – о тебе.

– Ладно, – чуть содрогаясь от решимости, согласился Фурсов. – Давно пора нам с тобой сыграть в открытую. Начну с того, что ты мне отвратителен. Всем: дешевым суперменством, демонстративной вседозволенностью, позой сокрушителя режима, а глазное – своими пошлыми, с мелкой подковыркой, с дешевым сортирным остроумием песенками – частушками, которые ты уже без всякого чувства юмора называешь балладами. То, что человек сочиняет, есть отражение его души. В отражении твоей души – помойка, в которую ты со сладострастием кидаешь все лучшее, что есть в нашей жизни: патриотизм, любовь к родной земле, высокие и светлые идеи, подвигающие наш народ на великие свершения. И ты опасен, Олег: цинизмом своим, псевдоновизной, мнимым бесстрашием ты смущаешь, ты совращаешь, ты ломаешь человеческие души. Светка, прожив с тобой два года, по сути, болела после еще не менее двух…

– О Светке – не надо, – остановил Олег. – Насколько я понял, ты, в принципе, высказался до конца. Теперь слушай меня. Пройдут годы, сколько – не знаю, но знаю одно: через это энное количество лет твоих былинных лесорубов, розовощеких и отважных дев, энергичных инженеров, все понимающих секретарей парткомов, райкомов и обкомов, выдуманных тобой для услады маразматических начальников, которые, читая подобное, пускают слезу и гордятся тем, что они воспитали такой замечательный народ, так вот все это никто никогда не вспомнит и не прочтет уж наверняка. А мои песни будут слушать и петь, потому что каждому человеку хочется знать подлинное свое прошлое.

– Стендаль! Меня поймут через сто лет! – провизжал Фурсов. – Тебе нельзя жить среди людей, у тебя мания величия, ты сумасшедший!

– Пошел отсюда вон, таракан, – посоветовал Олег писателю Фурсову.

Тот задохнулся от ярости, постоял молча, развернулся и ушел во тьму. К выдуманным им самим розовощеким и отважным девам, наверное.

11

Видимо, Поземкин решил, что подобный транспорт Смирнова устраивает вполне. И напарник устраивает. «ИЖ» с коляской, побрякивая, катил по таежной дороге. Смирнов наблюдал следы варварства: вдоль дорог, как и вдоль рек, чтобы не напрягаться, таская по бревну к трассе, строевой лес ударники вырубили подчистую. Реки от этого обмелели, и дороги превратились в сезонные летние тропы.

– Витя, – спросил из коляски Смирнов, от нечего делать спросил: – А почему хутор – Жоркин?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Я же вам объяснял: нездешний я.

– Ты – не нездешний, а ты – нелюбопытный, – на правах старшего ворчал Смирнов. – Милиционер должен быть, как дворняжка: все обегать, все обнюхать, всюду приложиться… А ты не знаешь почему хутор – Жоркин. Долго еще до него?

– Верст двадцать. По нашему ходу минут тридцать-сорок.

– Время есть. Тогда ориентировку давай.

– Какую еще ориентировку? – удивился Чекунов.

– Обыкновенную. Что такое есть Жоркин хутор и кто такие его обитатели.