Деревня на перепутье

— Оправдываешься? Перестань! К чему пустые слова?

— Да вот все он, Лапинас…

— С Лапинасом будет особый разговор, а твои дела забудем. Точка! Хорошо?

Шилейка затрясся, бросил вожжи и кинулся к Арвидасовой руке.

— Ну и дурак! — Арвидас с омерзением оттолкнул Шилейку. — За что же, мил человек? Если я для тебя что-нибудь и сделал, то не только из-за тебя одного, так и знай. А если ты мне что-то сделал, то тоже не мне одному. Людей обидел, общество. Такое преступление не слижешь, сколько бы руку ни слюнявил. Работай! Выпрямись во весь рост, как подобает человеку! Вот какого раскаяния мы от тебя требуем. Хватит, наползался за свою жизнь. Хватит, Шилейка!

Арвидас перескочил канаву и направился проселком прямо к усадьбе Круминиса. Когда он позднее обернулся, воз с сеном спускался с пригорка в деревню. Шилейка топал рядом, сгорбившись, низко опустив голову, ветер надувал его рубашку, и он казался огромным пауком.

Летний загон был оборудован тут же за телятником. Его составляли четыре просторных загородки, каждая для телят одного возраста.

У изгороди в примитивной летней кухне (четыре врытых в землю столба придерживали крышу, сколоченную из старых досок, две передвижные полустенки заслоняли от ветра) стояли два чана с варевом для телят. Мартинас, простоволосый, без пиджака, ковшом черпал варево и наливал в два ведра, которые относил к изгороди и подавал Еве. А Ева, подталкиваемая неспокойным стадом телят, разливала пойло в корытца, прикрепленные меж двух крепких стропилин на добрых полметра от земли.

— Прочь, бесенята, — добродушно ругалась она, защищаясь от телят. — Отстань, бешеный, ведро вышибешь. А ты куда морду суешь? Чем не шельма — хвостом по глазам! Бесстыдник…

— Осторожно, Ева. Такая банда может слона растоптать, — предостерег Мартинас, подойдя с ведром к забору. — Знаешь, что мы сделаем? Каждого — в отдельный закут. Покормим и снова в большой загон выпустим. Пока привыкнут, ясное дело, тяжело придется, но я тебе помогу.

— Лучше бы загородку с той стороны так бы перестроили, чтоб можно было их кормить, не заходя в загон.

— Вот так и сделаем! — обрадовался Мартинас. — А потом сообщим в газете про твое рационализаторское предложение и поместим снимок с отпечатком телячьего хвоста на щеке.

— Дай лучше ведро, чем чепуху болтать. — Она притворилась рассерженной, но Арвидас заметил, что ее лицо засветилось тем особым внутренним светом, свойственным женщине, которая и хочет понравиться и этого стесняется и сдержанно ликует, чувствуя, что ее неосознанный вызов не остается без ответа. Она кокетничала! Как пять, нет, как шесть лет назад, когда они только что поженились, а то и как перед свадьбой. Да, скорее всего, как перед свадьбой, потому что он, Арвидас, не помнит, чтобы позднее она старалась ему понравиться, хотя, конечно, он мог этого просто не заметить.

Мартинас поставил ведро на изгородь. Ева хотела его взять, но Мартинас отодвинулся.

— Помощник! Одно горе с таким помощником, — рассмеялась она и снова потянулась за ведром, но он схватил ее за руку.

— Дай, почищу щеку. Очень не к лицу этот отпечаток телячьего хвоста. — Он вдруг выпустил ее руку. Оба минутку смотрели друг на друга, как будто удивившись или испугавшись. Тень тревоги мелькнула на их лицах и снова исчезла, сменившись отблеском будущего счастья.

Арвидас кашлянул.

— Здравствуйте, — сказал он, не узнав собственного голоса.

— Здравствуй, — ответил Мартинас и смущенно потер пальцами шею. — Вернулся?

— Увы, вернулся… Здравствуй, Ева. — Арвидас подошел к забору и протянул ей руку. — Не ждала, что сегодня приду?

— Мы… давно тебя ждем. — Она подставила щеку — растерянная, сама не своя — и вроде бы обрадовалась, что он не поцеловал. — Почему не сообщил?

Он поднял ее голову за подбородок и посмотрел в глаза. Ни следа того, что он видел на ее лице минуту назад. Перед ним не та Ева, которая только что улыбалась Мартинасу, а та, что навещала больного мужа. Женщина долга, безропотно несущая свой крест.

— Не сообщил. А что? Разве что-нибудь изменилось бы оттого, если бы я сообщил? — горько спросил он.

— О чем ты?

— Ни о чем. — Он выпустил ее подбородок и отвернулся. Боялся, как бы не бросил что-нибудь похабное. Он не узнавал самого себя. Надо было что-то сказать Мартинасу — тот, надев шапку, уже смывался, — но что? Что?! «Спокойствие, спокойствие, — шептал он себе. — Где твое хваленое хладнокровие? Неужто в этом смысл жизни? Не теряй своего рационального ума. Раньше ты сперва замечал телят, гладил самого ласовитого и только потом уже видел, что кроме четвероногих тут есть и двуногое существо. И был счастлив. Что же с тобой случилось сейчас?»

— Ты проголодался? — сухо спросила она. — Вот управлюсь с телятами, вернусь и поставлю обед.

— Хорошо, — пробормотал он.