Деревня на перепутье

— За то, что лошадь покалечил, правление тебе скостит несколько трудодней. А теперь поворачивай домой, почини сбрую. Завтра с утра все на навоз.

Шилейка, проклиная себя за то, что не выпил на дорогу и по этой причине растерял вчерашнее красноречие, торопливо развернулся и погнал в деревню.

— Город остался без пива, — рассмеялся кто-то вслед.

Но никто не подхватил остроты. Все шептались, перекладывали узелки, кое-что засовывали поглубже в солому и беспокойно поглядывали на Арвидаса, который стоял у своих саней на обочине, — Григас уже освободил дорогу.

— Что это? Обыск? — раздался злой голос из обоза. — Свою вещь уже продать нельзя.

— Будто милиционер какой. Только свистка не хватает… — добавил другой.

— Езжайте, езжайте. — Толейкис махнул рукой. — Все из нашего колхоза? — спросил у Григаса.

— Почти все…

Проехали один за другим, по-волчьи зыркая исподлобья. Иной потрогал козырек фуражки, вроде бы поздоровался, но глядел так, будто в кармане нож приготовил.

В последних санях, выше спины лошади нагруженных мешками, узелками, корзинками да плетенками, сидела чернявая баба лет двадцати восьми — тридцати.

— Красивого председателя нам выбрал, секретарь, — заговорила она, улыбаясь Арвидасу как старому знакомому.

— Страздене, — шепнул Григас, — самая ярая спекулянтка, чтоб ее туда!

— Останови. Погляжу-ка на нее поближе. — Арвидас схватил лошадь за вожжу. — Тебе одной принадлежит весь этот сельмаг?

— А как вы думаете? Надо или не надо снабжать город?

Арвидас ощупал взглядом сани.

— Кур-то сколько прирезала… — словно удивился он, увидев торчащие из одной корзины несколько пар куриных лапок. — А эти два короба с чем? Яйца? — Порылся пальцами в кострике и вопросительно посмотрел на Страздене, которая начала было беспокоиться. — Откуда у тебя столько яиц, если кур режешь?

— Мои курочки по два яйца несут.

— А справка из апилинкового Совета при тебе?

— Пожалуйста! — Страздене с готовностью сунула руку за пазуху, но Арвидас уже шел к своим саням.

— Последний раз едешь, Страздене, — бросил он ей через плечо. — Больше твои курочки класть по два яйца не будут!

II

Гайгалас ежеминутно поглядывал в сторону деревни — не возвращается ли Винце Страздас, которого он послал за пол-литром, — с похмелья на душе было до того погано, хоть на стенку лезь. Потому он и шлялся из угла в угол, ругался последними словами — даже жена не выдержала, забрала ребенка и ушла на соседний хутор, а Истребок накрылся тулупом с головой и захрапел, прикинувшись спящим.

В крохотные мутные оконца робко заглядывало полуденное солнце. Скудные лучи его падали на грязный пол, освещали избу, в которой, кроме перекошенного стола, двух лавок и широкой деревенской кровати, ничего не было. Правда, в так называемой кухне, отделенной от остальной избы печью и проходом, закрытым полосатой холстиной, были еще полки для посуды, на плите стояло несколько горшков, а в углу на соломенной трухе валялся Истребок, устроивший здесь для себя спальню, в которой временно приютил и Винце Страздаса. С этой стороны избенка была глухая, и только привыкший к темноте глаз мог разобрать очертания предметов.

— Кляме, гадюка желтобрюхая, вставай! — орал Гайгалас, лупя кулаком по косяку кухонного проема. — Слышишь, чертов сын? Помоги скотине моху побросать, а то скоро утонет. — Не дождавшись ответа, приподнял холстину и шагнул было за печь, но оттуда до того омерзительно шибануло прокисшими помоями, что тошно стало. — Живьем сгнием в этой адовой дыре… — пробормотал он, зажимая нос. Перед глазами возникли чистые светлые комнаты школьного общежития, где прошли лучшие месяцы его жизни, вспомнил Лапинаса, новенький, лишь в прошлом году выстроенный в Вешвиле дом бывшего председателя колхоза Барюнаса, и от бессильной злобы комок подкатился к горлу.

Гайгалас сел на порог и, обхватив руками колени, уставился на крышу, обросшую сосульками, с которых падали тяжелые капли.

Впервые в жизни он с таким нетерпением ждал тепла. Вчера кто-то набрехал, будто видел скворца, и ему все чудился любый сердцу посвист доброго предвестника весны. Поскорей бы согнало снег, скорей бы просохли поля… Улетит он как птица! Даже нечаянно в сторону Лепгиряй не посмотрит! И чего он тут не видел? Что хорошего оставляет? Эту прогнившую развалюху Винце Страздас купит. Возьмет в придачу и садик и эти две березы, которые они в детстве поделили с братом… Ничего, ну совсем ничего нет, что бы стоило пожалеть… Хоть и тешил он себя, но душа все равно ныла; не мог он спокойно думать о тех, кто, разжившись чужим добром, останется в своих уютных гнездышках и будет обзывать его дураком, потешаться, как над бродячей собакой. Оттого в глубине души поднималась жажда мести и, верь он по-прежнему в бога, молился бы каждый вечер, испрашивая небеса ниспослать на этих людей кару господню. Но знал, что молитвы останутся без ответа, и поэтому все сильнее хотелось ему перед отъездом на торфяник в Паюосте подпустить красного петуха лепгиряйским умникам.