Деревня на перепутье

— Может, и твоя правда, — холодно ответил Арвидас. — Нет зла без причины. И не мне эту причину устранять. Для этого нужно время и усилия всего общества. Но я хочу вырвать зло с корнем, я прошу, приглашаю, требую, зову всех на борьбу. А кто поверит в мою искренность, если я одно буду говорить, а другое — делать?

— Ах, Арвидас! — с досадой вскричала Ева. Она нервно открыла створку шкафа, швырнула отрез будто тряпку и принялась убирать со стола. — Ты вечно о чем-то заботишься, прикидываешься недовольным. Чего тебе мало, чего не хватает? Ведь по горло и хлеба, и жениной любви, и всякого другого добра.

Арвидас обвел взглядом комнату.

— Да, мы неплохо устроились, — сказал он с легкой насмешкой, разглядывая мебель, словно увидев ее впервые. — Если, как ты говоришь, человек довольствуется «хлебом, любовью и всяким добром», то мы на самом деле катаемся как сыр в масле. Но человек ведь не скотина. Он не может следить только за своей кормушкой.

— Да, я слежу за своей кормушкой, не витаю, как ты, в облаках, не касаясь ногами голой земли, потому что к этой кормушке привязаны мы все, и ты в том числе, хоть и не хочешь этого замечать. Еще не родился человек, который был бы сыт воздухом и красивыми словами.

— Разумеется. И ты довольна, что наша кормушка никогда не пустует.

— Я выполняю обязанности жены, хозяйки и матери. Чего тебе еще надо?

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Ты хорошая жена и хозяйка. А если, как ты говоришь, я прикидываюсь недовольным, то ни в коей мере не тем, как ты справляешься со своими женскими обязанностями. Ты сама прекрасно это понимаешь. И не «прикидываюсь», а искренне недоволен. Недоволен сам собой, тем, что не смог сделать столько, сколько хотел, недоволен людьми, которые слишком уж легко относятся к жизни, недоволен всем злом, которое отсюда идет, недоволен, наконец, твоей ограниченностью, если хочешь знать. Я  х о ч у  дать жизни больше, чем  м о г у, а ты — наоборот. То, что для меня ничтожные крохи, в твоих глазах — кусок золота; там, где для меня намек только на счастье, для тебя — полное счастье и исполнение всех желаний.

— Счастье, исполнение желаний! Имей совесть, Арвидас! Где ты видел это мое счастье? За шесть лет нашей совместной жизни у меня минуты спокойной не было. Вечно дремлю как заяц, пока выстрел не подымет. Не знай ничего и жди, жди и не знай больше ничего.

— Чего же ты так ждешь? — глухо спросил Арвидас.

— Пока мы первый год жили в Вешвиле, я ничего не ждала. Думала, будешь себе тихо работать заведующим сельхозотделом, мы никогда не уедем из местечка. Но из-за своего языка потерял хорошее место, понизили, потом вытурили в колхоз. А какая квартира у нас была! В Павешвиле побыл агрономом два года, только-только разжились — снова собирай вещички, катись дальше. А и здесь будто знаешь, сколько проживешь? Дадут в один прекрасный день команду — езжай, оставляй унавоженный огород, отремонтированную избу… — Голос Евы задрожал и сорвался.

«Немного же тебе надо для полного счастья». Арвидас хотел сказать это вслух, но, сдержавшись, безнадежно махнул рукой и ушел в рабочую комнату.

Лежа в постели, она долго слышала за стеной нервный перестук шагов. Потом что-то громыхнуло, и воцарилась тишина, которую лишь изредка нарушал скрип стула. Ева представляла себе, как он сидит за письменным столом, уставившись умным взглядом в раскрытую книгу, и чувствовала себя одинокой как никогда в жизни. Она знала, что не дождется его ни через час, ни через два. Он проведет эту ночь на диване в рабочей комнате, как обычно после таких разговоров, а она будет ворочаться одна на двуспальной кровати, которая из ночи в ночь становилась все просторнее и неудобнее.

IV

— Не были бы олухами, не вели бы коров, не дали б навоза, и никто бы им ничего не сделал. Но где теперь найдешь такое единство? Жителей Майрониса подбил этот выродок Гайгалас, кяпаляйские голодранцы растаяли от одного запаха соломы, а лепгиряйские паршивцы… Эх, что для них значит какие-нибудь десять телег навоза против чужих двадцати, да еще коровы в придачу?.. Зависть, месть правит людьми. Толейкис хитер, знает это, потому и выщипал у одного два перышка, а другому весь чуб выдрал. Науськал, двор против двора озлобил, на улицу выйти страшно. «Что, продал Пеструху, умник, а? Ха-ха-ха! Прищемили-таки хвост и Лапинасу!» Смеются, потешаются друг над другом, будто не товарищи по несчастью. Да чего тут от людей желать, коли дома и то не дают спокойно мимо пройти? Все стены изгажены лозунгами, рисунками, объявлениями. Даже деревья потолще плакатами заляпаны. Им уже не хватает этих, в городе отпечатанных, с кукурузой. Сами рисуют, своим людям гадят. Сосунки! Не выбросили из закутов навоз, чтоб им подойти было сподручней назавтра, — на! — Григасов Тадас уже вымалевал какую-то образину с твоей головой. Или продал на базаре хорошую корову. Не колхозу в долг отдал, а продал с умом, по твердой цене, за наличные. Опять им не нравится, опять тебя на стенку лепят, а Гоялисов Симас пишет снизу такой стишок, что все смеются, только у тебя одного слезы текут.