Деревня на перепутье

Стояла белая, бессонная, июньская ночь. Потом утро. Она шла с корзинкой вдоль лугов. Батрак точил косу, лицо у него как у бабы. «Бог в помощь, Лукас!» Многообещающе улыбнулась и прошла, набухшая от чужого плода. Он глядел ей вслед, будто ослеп против солнца. Из порезанного пальца капала на траву кровь.

— …Да, этого не надо было делать, — повторила Морта. — Но какая девка хочет остаться с дитем?

— Выходит, люди не пустое говорят? Значит, брат Лукас…

— Ах, хватит! Замолчи!

— Лапинас! — Бируте вздрогнула, заскрипела зубами. — Ох, до чего я ненавижу этого мерзавца!

— Успокойся. Ты еще глупа все понимать. Лапинас тебе добра желает, доченька. Ты вот сердишься, что он Пеструху не увел. Зачем? Эта корова ведь тебе отойдет. Лапинас отдает в приданое…

— Мне? За что? Кто его просит?!

— Доченька, пойми… Ты ему не чужая…

Бируте с такой силой оттолкнула мать, что та чуть не упала, и, пятясь, пошла из хлева. В дверях завертелась волчком, будто ее подхватил вихрь, потом словно сорвалась с невидимой нити и бегом понеслась к сараю. Взлетела по лестнице, как белка по сосне, на чердак, принялась лихорадочно сгребать, скатывать солому, пока пот не прошиб да не отлегло от сердца. Докатила вал соломы до балки, подоткнула изо всех сил с одного конца, потом посередке, потом с другого, да еще поднажала плечом; а вал-то уже висел на самом краю, так что сорвался и с гулом, будто река через камни, загремел вниз. Бируте — вместе с ним. В воздух ухнули клубы пыли, пух одуванчика, разнесся мятный запах полыни.

Бируте выкарабкалась из вороха соломы (хватит на вечернюю кормежку), заперла дверь сарая, умылась снегом, пообирала с одежды соломины и ушла в деревню.

— Вот дочь, вот дитя. Запирает от собственных родителей, будто от врагов, — догнал ее голос Морты.

«А как же, — усмехнулась Бируте про себя. — Кто мне запретит запирать сарай собственного отца…»

Во дворе правления она никого не встретила, обрадовалась. В читальне тоже не было посторонних. Тадас сидел, обложившись книгами, и что-то записывал в толстенную тетрадь. Лицо серьезное, брови задумчиво насуплены. Настоящий ученый… Но вот он увидел Бируте, и мигом всю науку унесло. Вскочил, протянул обе руки над столом. Лицо лучилось безудержной улыбкой, как вода озера, тронутая ветром в солнечный летний день.

— Бируте! С какого ты неба свалилась? Иди скорее, поможешь мне заниматься. Вчера ждал-ждал в читальне допоздна — и не пришла. Такое твое поведение, дорогая женушка, мешает твоему мужу постигать сельскохозяйственные науки, — разглагольствовал он, усаживая ее рядом.

— Вчера так уж вышло, — корова телилась, — объяснила Бируте.

— Ладно, капитулирую перед теленком. — Тадас поднял руки, потом обнял Бируте за талию и положил ей голову на плечо.

Так они сидели какое-то время. Тесно прижавшись, разговаривая взглядами, пожатием пальцев, улыбкой. Но вот Бируте приходит в себя, она мягко вырывается из объятий Тадаса, отстраняет его. Сердце грохочет как встречный поезд. Но не от радости встречи, не от счастья, а от ужасной мысли, с которой она прибежала сюда. Бируте зажмурилась, как перед прыжком в холодную воду. Сейчас она все расскажет Тадасу, вот сейчас. Раз, два, три! Нет, еще минуточку, еще одну. Вот до ста еще сосчитает…

Тадас, ничего не подозревая, балуется ее косами: связал обе хвостиками, забросил себе на шею; пятится вместе со стулом и Бируте тащит.

— Попался в петлю, братец. Кончено! — смеется он. — Теперь не сбежишь.

Бируте смотрит ему в глаза. Большие, серые, как взбороненная пашня.

— Чего так смотришь? — Тадас наконец увидел перемену в ней.

— Ты уверен, что я… Римшайте? — спросила она шепотом.

— А какое мне дело, кто ты. — Тадас расхохотался, схватил ее в объятия и губами зажал рот.

— Отстань, Тадас. Пусти…

— Ты была Бируте, ты есть и будешь только Бируте для меня, — шепчет он. Связанные косы упали ему на спину, словно окрутили их медным канатом. — И ничего больше я знать не хочу.

— У меня в жилах белая кровь. Откуда ты знаешь, вдруг я уродилась в мельника? — Бируте не говорит, а кровоточащую рану в сердце разрывает.

— И знать не хочу, — повторяет он, но все-таки отпускает ее: снимает с шеи медную плеть кос, распутывает узел. — Гитлер судил о людях по крови, а мы требуем от человека только одного — чтобы он был настоящим человеком.

— Я не такая, Тадукас. — Ее взгляд пугливо прячется, сплетенные пальцы трещат, сжимая коленку. — Я не настоящий человек. Наверное, это Лапинас во мне отзывается.

«Сейчас уже можно начать про Пеструху. Как знала, что ее спрятали, как молчала, как помогала матери и отцу (не Римше, Лапинасу) обманывать колхоз… С домом тогда, конечно, придется распрощаться. Но, может, давно надо было разрубить этот узел…»