Деревня на перепутье

— Ненастоящий человек! Мое солнышко — ненастоящий человек! Может быть, ты оловянная, как андерсеновские солдатики, или пластмассовая? Дай-ка погляжу поближе, как выглядит мой ненастоящий человечек… — Тадас кладет руки Бируте на плечи, смеется. В глазах любовь и доверие. Счастливый Тадас! И не подозревает, что она держит за пазухой камень. Вот она ударит его по безмятежному лицу, а то и в самое сердце. А тогда?.. Кто знает, что будет тогда… Может, ничего, но пока он рядом, такой счастливый, доверчивый, она не может признаться, что она — лишь оловянный солдатик.

Бируте кинулась ему на шею, припала к груди. Глубокий вздох сорвался с губ, и это было все, что она могла сказать.

Медведь выбежал навстречу, скуля, носился вокруг, руки лизал, подпрыгивал, лизнул даже лицо, за что схлопотал палкой по хребту, но удар был скорей дружеский, чем сердитый, так что верный пес еще радостней залаял, перекувырнулся и помчался в хлев. Знал, хитрец, чем может порадовать своего хозяина…

Лапинас пошел следом. Выпитая в городе водка приятно грела грудь, весь он сиял как пасхальное утро. Не с пустыми руками возвращается. Припас кое-что за пазухой для своей Мортяле. И новости неплохие принес. А истосковался, будто целый год не виделись.

Морта собирала с навоза свекольные огрызки и кидала в корыто. Была простоволоса; высокая грудь обтянута вязаной кофтой; юбка на ней тесная, короткая; оттого и казалась она моложе своих сорока четырех лет, стройнее станом, который не испортили ни частые роды, ни изнурительная работа.

Лапинас подошел к ней и обхватил сзади за бедра.

— Отстань, жеребец, — Морта грубо оттолкнула его. — Не это у меня в голове.

— Медведь, постереги! — Пес послушно выбежал во двор и сел у изгороди. Лапинас снова потянулся к Мортиному бедру — нашло игривое настроение, — но она сердито отбросила его руку. — Что сталось, Мортяле? Ты не думай, я не пьяный. А если малость хватил, то на радостях. Дикари бунтуют. Хорошо, что мы не поторопились. Чего доброго, все еще по старинке останется. — Морта ничего не ответила. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажный сверток и развернул перед глазами новый шелковый платок. — Это я тебе гостинец привез, лапонька. Видишь, красота какая! Белый, как лунная ночь, шуршит. И цветы белые, тисненые. Наденешь на пасху, вся Лепгиряй засверкает. Сердишься еще на своего Мотеюса или уже нет?

Лапинас накинул платок Морте на плечи. Она прижалась щекой к нежной, пахнущей магазином ткани и тяжело вздохнула.

— Нам поговорить надо, Мотеюс.

— Поговорим, отчего бы не поговорить, Мортяле. — Мотеюс крепко обнял ее и пощекотал кончиками усов шею. Поначалу Морта будто рассердилась, вырывалась, но вскоре успокоилась, обмякла, захихикала тихо и все откидывалась, откидывалась, пока, наконец, не повисла на руках Мотеюса. — Давай полезем на чердак яички поищем, лапонька, давай…

Над хлевом, под кровельными решетинами, висело несколько старых корзин, в которых куры несли яйца. В подстрешье, со стороны двора, лежала заваленная сеном старая веялка. Лапинас отшвырнул тулуп за веялку и, нетерпеливо посапывая во встопорщенные усы, пробрался на четвереньках под стреху следом за Мортой.

У Римши теперь конец пути всех пьяниц. Лапинас, испугавшись Толейкиса, закрыл свою лавочку. Но торговля все равно идет. Через Мортины руки. Сейчас Морты в избе нет. Лукас охотно послал бы Истребка к черту, но не смеет, а главное — побаивается жены. Чуть не плача, лезет он под кровать, долго роется в тряпках, пока не находит бутылку, а Истребок нетерпеливо переминается в сенях. Да вот… С трезвым еще полбеды. А придут надравшись, ругаются, сквернословят. И к бутылке ты им еще ломоть хлеба приложи, соли, луковицу. Пристают к старшим девочкам. Боже ты мой, у взрослого уши вянут от их разговоров, о детях и говорить страшно. Но Морта этого будто не понимает.

Лукас вышел во двор. Медведь тявкнул, вспомнив свои обязанности, и свернулся калачиком у изгороди. Под крышей хлева лежали сложенные доски. Лукас приходил сюда посидеть, когда становилось невмоготу.