Деревня на перепутье

Мартинас машинально свернул к гнезду, но тут же остановился и провел рукой по глазам, будто перед ним разверзлась бездна. Он ясно увидел себя нее там, у этого чибисова гнезда. Оба сидели на корточках друг перед другом, упираясь руками в землю. Как две птицы, сложившие крылья для взлета. Между ними — четыре веснушчатых яичка. А над головами — пронзительный вопль испуганных чибисов и крылья, крылья, крылья… Видимо-невидимо тяжелых свистящих крыльев. Но он ничего не замечал, только необъятную зелень туманных глаз. На него глядело его счастье, такое большое, ни умом, ни чувством не постижимое счастье, что в какое-то мгновение он усомнился, не снится ли ему это. Вообще весь этот месяц, когда какое-то чудо толкнуло Году в его объятия, Мартинас жил как во сне. Прошлое для него перестало существовать. Он словно перевоплотился, потерял себя, сливаясь с другим существом. Но эта утрата совсем не страшила его, а наоборот — была радостной, даже спасительной, потому что он, сам того не осознавая, нашел в этом полное забвение. Долго таившаяся любовь забила как подземный источник, и Мартинас жадно пил из него. Года! С этим именем на устах он вставал и ложился. Иногда ночью (конечно, когда они не ночевали в домике под мельницей) ее образ вдруг всплывал перед глазами; Мартинаса охватывала страшная тоска, душу заливали умиление, непонятная жалость, благодарность, и от счастья он еле сдерживал слезы.

«Ты счастлив, Мартинас?»

«А ты?»

«И я…»

«Я бы хотел, чтоб мы всегда были вместе. Нам надо бы пожениться, Года…»

До сих пор они ни разу об этом не заговаривали. Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Губы сжались, словно окаменели, в глазах вспыхнул холодный огонек, и Мартинас на мгновение увидел прежнюю Году — недоступную, презрительную и великодушно прощающую.

«В какой-то книге я читала, один герой дает другому такой совет: «Скорее женись, если хочешь убить любовь». Я не верю в подобные писания, но и не думаю, что любовь можно сберечь, посадив ее в гнездышко, — сказала Года, поглядев на чибисят. — Любовь не терпит пут, Мартинас».

Это был первый камень, брошенный в его спокойную, залитую солнцем заводь. Вдруг его осенила мысль, что эти губы, которые он только что целовал, произнесут однажды страшные слова, и его любви придет конец. Но это было только короткое протрезвление. Года всегда действовала на него как наркоз. Теперь она стояла перед ним — любимая, преданная, — и он, забыв все на свете, доверчиво глядел на нее.

И снова шли дни, вечера, ночи в домике под мельницей.

— Чего притащился? Магазин-то давно уж заперт. Пошел спать! Ну и вывозился, как свинья!

— Провалился на болоте. — Мартинас грубо оттолкнул сестру и прошел в дверь. Комната была тесная, грязная, всюду валялись предметы женского туалета. Сильно пахло магазином. Мартинас сбросил со спинки стула халат, от которого несло селедкой и мылом, и сел. — Принеси выпить, Виле. На тридцать рублей. Приложи хвостик колбасы. Вместе и выпьем.

— А разрешение Толейкиса есть? Знаешь, что в рабочие дни водку продавать воспрещается, — подразнила Виле, с сомнением поглядывая на брата.

— Не дури — сегодня воскресенье, — Мартинас прибавил еще один рубль.

— Зато после рабочих часов. Тоже нельзя. — Виле жадно сгребла деньги и, ворча, все-таки ушла в магазин за стеной.

Пока она собирала на стол, Мартинас сидел в каком-то оцепенении и машинально отвечал на ее вопросы.

— Слыхала? — неожиданно спросил он. — Круминис возвращается.

— Ну и что? Многие теперь возвращаются.

— Конечно… — Он наполнил стопку и выпил до дна.

— Чего сам не свой? С Годой поцапался? Может, погнала козам рога править? — Виле налила себе стопку и тоже выпила до дна. — Чего спутался с этой ведьмой? Отцепись, пока не поздно. Заделаешь ребенка, сразу в загс потащит. Приведешь жену не для себя — для друзей.

— Дура! — Мартинас презрительно усмехнулся. — Ты не знаешь Году. Она не такая, как другие девки, которые только и думают, как изловить удобного мужа.

— А как же. У нее золотая… — Виле захихикала.

— Хватит! Оставим ее в покое!

Какое-то время они пили молча. Быстро смеркалось. Комнату, смазывая очертания предметов, залили густые сумерки. Угасающие отблески зари освещали стоящий под окном стол и смутные силуэты людей. Мартинас подавленно смотрел на сестру, которая изредка над чем-то подхихикивала, и радовался, что в темноте они не видят друг друга. Он зашел сюда, чтобы рассеяться, облегчить душу, но надо было раскрыть сердце, а вот этого он сделать не мог. В детстве они с Виле были лучшими друзьями, доверяли друг другу все свои секреты, а теперь… Трудно себе представить, что эта вульгарная, хихикающая старая дева, цель жизни которой — надуть покупателя на копейку и, скопив таким манером приданое, заполучить сносного мужа, когда-то была его любимейшей сестрой!

— Чего таскался у реки?

— Себя искал, — рассеянно буркнул Мартинас.

— Покойный дядя хорошо говорил, что ты малость чокнутый.