Деревня на перепутье

— Когда собаку нельзя добром улестить, Викторас, надо дубьем защищаться, — бормочет он вполголоса, наклонившись над ухом Шилейки. — Сам погляди, в кого он тебя превратил. Был ты бригадиром. Уважали, любили. Погнал тебя в шею. А почему? Думаешь, из-за того магарыча? Враки! Хотел Григасова Тадаса, своего человека, поставить. Обидел, ох обидел он тебя, Викторас, у чужого слезы текут, когда такое видишь. — А в мыслях перечисляет собственные обиды: «Бируте, родную дочь, против отца настроил. Рассорил с соседями из-за этой злосчастной Пеструхи. Наложил на Году минимум. И на мельнице ты больше не хозяин, и дома нет твоей воли. Второй коровы нет, сотки на волоске висят. А мука… Больше не свистнешь мешочек, как бывало. Каждый мешок взвешивают после помола. Пылинки не возьмешь против установленного процента на отходы…» — Не будет тебе, Викторас, житья при Толейкисе, ох не будет. Каждый тебе за это спасибо скажет…

Шилейка сидит, локтями навалился на стол. Одобрительно кивает. Самогон распалил воображение. Каждое слово Лапинаса падает как капля дегтя в горнило. Огонь вздымается вихрями, растекается, воспламеняя душу злобой. Но где-то еще остался нетронутый уголок: в нем свернулся клубком страх.

Лапинас знает, чего не хватает.

— Выпей, Викторас, выпей. Выпей, Страздене. Все давайте выпьем. А ну к бесу этого Кашетаса с его гармонью.

Выпили. Жуют закуску. Неловкая тишина. Будто издеваясь, доносятся с хутора Григаса нахально веселые звуки музыки. Каждый притворяется, что чем-то занят. Морте показалось, что пирог кончается — побежала за новым, Лукас роется в карманах в поисках сигарет. Страздене глядит в окно на белеющий в сумерках горб дороги — не Кашетас ли идет… Лапинас наполняет рюмки. Один Прунце не лицемерит, он жадно глядит на свою стопку. Снова полна! Щедрый сегодня госфотин Лафина. Но и Прунце не слаб насчет питья. Как-то мужики, сговорившись, влили в него два литра. Подействовало, слов нет. Носился по деревне, завывая как в судный день. А с ног все равно не свалили.

— Чего нос повесил, Прунце? Никак, Толейкиса ждешь? — ухмыльнулся Лапинас.

— Упить, утарить! Нож, тупина по голове! — захрипел дурак. Лавка жалобно трещит под тяжестью его тела.

— Видишь? — Лапинас значительно подмигнул. — Заведен как часы.

— Так-то это так… — Шилейка недоверчиво вертит головой.

— А я тебе двух поросят. На троицу свинья опоросится… Миле, Страздене. Помни, чем хлеб зарабатываешь. Шевелись, лапонька!

— Будь спокоен, Мотеюс, Миле не переплюнешь. Мой нос за километр чует. Сейчас торты на стол несут.

— Прозеваешь своего Бенюса, шельма, ох прозеваешь…

— Никуда Не денется, поймаю, Мотеюс, прямо в паутину угодит, будто муха, дорогуша…

— Был бы один… — проговорил Шилейка, наконец решившись, и без уговоров выхлестнул рюмку.

— Будет, Викторас, будет. Неужто Мартинас провожать пойдет? Мартинасу есть кого провожать…

— Пойдешь на свадьбу, Страздене? — удивляется Морта.

— Почему бы нет? За стол не сяду, музыкантам сама заплачу. Потанцевать хочу, дорогуша. Молодость…

— Шельма, ох шельма! — Лапинас, корчась от Смеха, грозит Миле пальцем.

Морта растерянно качает головой: что это с Мотеюсом, раз смеется там, где бы должен плакать.

Лукас тоже не понимает, о чем речь, да и не придает этому значения. Его голова занята другим. Потому сидит в тупом опьянении и мысленно разговаривает с собой.

Залаял Медведь. Все зашевелились: может, Кашетаса черт несет? Но вошел не он, а Вингела. Розовый, разомлевший, как спелое яблоко. Пропахший свадебными пирогами. Улыбка до ушей, но глаза невеселые.

— В самое время, Пятрас, в самое, — насмешливо говорит Лапинас. — Мы уже баиньки собирались. Садись, коли пришел.

Улыбка Вингелы гаснет. Меж губ виднеется только узенькая полоска серебра. Не ждал он такой встречи.

— Давай поговорим, как пристало литовцам, ягодка сладкая. Вся канцелярия шла, и мне довелось. Звали. Не виноват…

— Понимаю, Пятрас, понимаю. Коллектив, а как же… Все овцы за бараном бегут. Которая отстает, ту могут волки задрать. Как там наш… сват? Еще держится на ногах или уже нет?

— Навеселе. Не воду пьет. Другой уже давно бы с копыт свалился — так потчуют! Толейкис пить умеет.

— Ага. Умеет, говоришь? А кто же его так потчует? Старик Григас? Садись, Пятрас, садись, чего стоишь.

— Все, ягодка сладкая. Каждый хочет с председателем выпить. Ты бы видел, что творилось, когда Кашетас с компанией пришел…

— Кто? Кто? — вскочил Лапинас.

— Кашетас. Лепгиряйский. Наш музыкант, — объяснил Вингела, довольный, что все слушают уши развесив, а Лапинас корчится за столом как посоленный вьюн. — С ним Каранаускас, двое мужиков из Кяпаляй, варненайские Улдукисы. Принесли с собой водку, свою закуску. Ты, говорят, Григас, осрамил нас перед всем колхозом. Чем мы хуже, говорят, скажем, такого вашего кузнеца Раудоникиса, что его звали, а нас забыли? Плохие работники, говорят? А откуда ты знаешь, может, завтра, говорят, мы хорошо работать будем, ягодка сладкая?

— А Григас что? — выдавил Лапинас, почернев лицом.