Деревня на перепутье

Но больше всего беспокойства причиняла Ева. После памятного разговора, когда она поставила ему неслыханное условие, он поначалу не придал этому особого значения. Но когда он успокоился и серьезно призадумался, когда трезво разобрал их отношения, сложившиеся за шесть лет супружеской жизни, то увидел, что они с Евой незаметно очутились на противоположных полюсах. Отношения жены и мужа Арвидас понимал таким образом, чтобы оба, составляя единое целое, сохраняли самостоятельность и не мешали бы друг другу. Ева в этом отношении отвечала его требованиям: он не чувствовал ее, как пальцев собственной руки, а при надобности всегда мог ею воспользоваться. За последние годы их отношения заметно изменились. Может быть, это началось куда раньше, чем оба почувствовали, но поначалу он не придавал этому значения или попросту не хотел вникать в причины. Да, скорее всего он не желал вникать в причины. По сравнению с той целью — отдать всего себя людям, — которой он подчинил все свои силы, мелкие семейные неурядицы казались ему делом, не стоящим внимания. И только теперь, внимательно приглядевшись к пройденному вместе с женой пути, Арвидас наконец понял, что во многом он был виноват сам. Его взгляды на женщину стали уже не теми, что раньше. Пока он смотрел на Еву, как на домохозяйку и мать своего ребенка, видя в этом ее долг, призвание и личное счастье, он «не чувствовал пальцев руки» и без малейших угрызений совести при необходимости ими пользовался. Это было естественно, как в каждой семье, где муж «зарабатывает хлеб», а жена неизбежно заботится о домашнем хозяйстве и детях. Однако прирожденное умение делать выводы и относить их к самому себе заставило Арвидаса посмотреть на это под новым углом. Он больше не считал положение Евы нормальным, потому что женщина стала для него теперь не слабым существом, которое мужчина возносит до своего уровня, лобызая руку, уступая место в автобусе или иначе выражая свое исключительное уважение, подчеркивающее ее слабость; равноправие женщины в полном смысле этого слова Арвидас теперь понимал как равные с мужчиной возможности пользоваться всеми правами и обязанностями, предоставленными нашим строем, потому что в выполнении своего долга перед обществом он видел одно из высших удовольствий, какие может предоставить человеку жизнь. Ева выполняла свои обязанности матери, хозяйки, жены, но она не понимала значительности, величественности своей человеческой миссии, не ведала самопожертвования, без которого, как казалось Арвидасу, человек не может достичь полного счастья. И в этом виноват он, только он — он ведь не подал ей руки. А когда огляделся, было поздно — она осталась далеко позади. Няня, огородница, посудомойка. Еле различимая точка на горизонте… После памятного разговора она приходила еще раза три, и каждый раз все другая, все неузнаваемее. Он пытался осторожно вернуться к незаконченной теме, объяснить свои позиции, не обижая ее, но ей, кажется, было все равно, что бы он ни говорил. С растущим страхом Арвидас смотрел в ее глаза, непроглядные, как заколоченная дверь, за которой скрывается какая-то тайна, и обижался, как человек, у которого перед носом захлопнулась калитка гостеприимного двора.

…Чем ближе к дому, тем чернее становились его мысли. Но вот он ступил на земли своего колхоза, и настроение тут же исправилось… Он слышал от Григаса, что все знаки показывают на неплохой в этом году урожай, но крепко сомневался — ведь секретарь мог просто утешать больного. Нет, Григас не лгал. Озимь стеной стояла по обеим сторонам дороги, а когда он дошел до поля посеянной раньше кукурузы, долго не мог оторвать взволнованного взгляда от величественного массива. Кукуруза стояла плотно, стебель к стеблю, местами в человеческий рост. Если и в лепгиряйской бригаде такая — а в этом не стоит сомневаться, потому что земля там лучше, — то в этом году силосу будет вдоволь. Зато яровые, особенно в ложбинках, росли вперемежку с сорняками, а кукуруза, которую посеял Мартинас, уродилась хилая, редкая, высотой с петуха, — вряд ли полтелеги с гектара нащипаешь. «Готовый пар под озимые», — горько подумал Арвидас, поворачивая на луга. Варненайская бригада уже скосила и свезла свое сено, а за рекой, где хозяйничали лепгиряйцы, кипела жаркая страда. Простоволосая девушка, сидя на конных граблях, скатывала сено в валы, а бабы граблями и вилами сталкивали его в кучи, чтобы ускорить работу двум мужикам, которые нагружали сноповозку. Уминательница, крепкая и проворная женщина (Арвидас поначалу не узнал, что это Магде Раудоникене), проявляла чудеса ловкости, потому что оба мужика кидали сено целыми копнами, иногда ради шутки нарочно метили накрыть ее с головой, так что ее синее, без рукавов, платье то и дело исчезало в непрерывно низвергающихся волнах сена; но, вынырнув на поверхность, Магде мигом наводила порядок, а поскольку язык у нее был не менее бойкий, чем руки, то на мужиков беспрестанно лилось язвительное, хоть и незлобивое подначивание.