Деревня на перепутье

Арвидас перешел по мосткам реку. Стройный ритм работы и праздничное настроение, охватившее людей на покосах, наполнили сердце умилением. Было радостно, что и без него все идет так гладко, и вместе с тем чего-то жалко. «Два с половиной месяца назад я оставил почти пустые поля, а что нахожу? Можно сказать, ни зернышка не посеял, а прихожу с ложкой…» — подумал он, следя взглядом за подлетающей пустой сноповозкой, в которой стоял мужик в одной рубашке и крутил над головой вожжи, подгоняя несущуюся вскачь лошадь.

Арвидас направился к тем, кто нагружал воз, и издали окликнул. Но люди, наверное, заметили его раньше, потому что работа остановилась: мужики, положив на плечо вилы, сняли шапки, а женщины, побросав грабли, сошлись в кучку и, вполголоса разговаривая, двинулись к возу. Арвидас тоже снял фуражку, а потом поздоровался с каждым за руку. И теперь, видя направленные на себя несмелые взгляды, дышащие сдержанным, но искренним теплом, он с особенной отчетливостью почувствовал, как дороги ему эти мало еще знакомые люди и как он по ним соскучился.

— Ну как, друзья, принимаете дармоеда? — спросил он, стараясь рассеять скованность, которая обычно охватывает людей после долгой разлуки в первые мгновения встречи.

— А как же, председатель, — откликнулся один из нагружавших воз. — Давно ждем.

— Может, и не так уж сильно ждете… Но возвращаюсь, и ничего уже не сделаете. — Арвидас со смехом хлопнул его по плечу.

— Чубчик-то не скоро отрастет, председатель, — раздался голос с телеги, и Арвидас, посмотрев туда, увидел Раудоникене, свесившую голову с края сноповозки.

— Раудоникене! Здравствуй. Не сердись, Магдяле, не заметил. — Арвидас встал на цыпочки и вытянул руку, которую Раудоникене, свесившись с воза, сдержанно пожала.

В это время подъехала пустая сноповозка, и Арвидас увидел, что возница в одной рубахе — Викторас Шилейка. Из сноповозки выскочил второй человек, который незамеченным сидел сзади, и, раскинув длинные сильные руки, полубегом понесся к Арвидасу. Это был Тадас Григас. Они без слов обнялись, потом долго трясли руки, глядя друг другу в глаза и широко улыбаясь.

— Вернулся, председатель?

— Как видишь, бригадир.

— Эх, вовремя, в самое время!

— Может, и запоздал малость, да что поделаешь… Доброе сено уродилось в этом году…

— Да, жаловаться не приходится. — Тадас поднял с земли клок сена, понюхал и с блаженным выражением на лице подал Арвидасу. — Понюхай. Сенцо что цветок. Не корм, а лекарство. Свезем без капли дождя.

— Как другие работы, Тадас?

— Шевелимся, председатель. Могло бы быть лучше — вот сахарная свекла вся травой заросла, лен весной тоже не успели прополоть, — но не все колесики без скрипу вертятся, как мой отец говорит. Эта история с кукурузой… — Тадас с досадой махнул рукой.

— Понятно. — Арвидас покачал головой. — А твои-то дела как? Не забывай, что не за горами сессия.

— Спасибо на добром слове, председатель. Эта учеба у меня в мозгу клещом сидит. Если и вытащу, головка останется.

Много вопросов еще вертелось на языке у Арвидаса, но он вспомнил Еву, и его снова охватила беспокойная тоска, которую он все острее ощущал в последние дни. Он попрощался с Тадасом и, пожелав всем удачи, двинулся следом за полным возом, который с тяжелым скрипом пополз по скошенному лугу. Рядом со сноповозкой тащился Шилейка, беспрерывно понукая лошадь, хоть это было и ни к чему, потому что не ленивая лошадка и так тянула что было сил.

— Воз сам выгружаешь, Викторас?

Шилейка вздрогнул и потупил голову. Широкие плечи поникли под невидимой тяжестью, босые ноги подкосились в коленках.

— Да вот… В сарай Лапинаса везем… — не ответил, а выдохнул, будто испуская душу вместе с этими словами.

— Много осталось?

— Мало… набьем сарай… до вечера…

— В сноповозку кидать легче…

— Вдвоем выгружаем…

— Рассказывали, хворал ты?

— Да вот… не взял бес…

Арвидас поравнялся с Шилейкой.

— Почему босиком? Может, еще за июнь не платили?

— Платили… — Шилейка ухватился за грядку сноповозки; телега сворачивала по настилу на большак, надо было придержать, чтоб не опрокинулась.

«Ясное дело. Прогулял трудодни», — хотел съязвить Арвидас, но сдержался.

— Если очень нужно, колхоз выплатит рубль-другой вперед.

Шилейка ничего не ответил. Надутая ветром рубашка трепетала как парус. Сильно пахло сеном и соленым потом.

— Главное — честно жить, Викторас. Все другое само собой придет.

Голова Шилейки задрожала, шея налилась кровью. Он хотел повернуться, посмотреть Арвидасу прямо в глаза — ведь только взглядом можно было выразить то, что он переживал сейчас, но парализующий страх сковал мышцы, и он только выстенал, вкладывая в это единственное слово все унижение, раскаяние, отвращение к себе и благодарность, все те чувства, что в последние дни раздирали его душу:

— Председатель…

— Я ничего не знаю, Викторас. — Арвидас кончиками пальцев прикоснулся к Шилейкиному локтю и тут же отдернул руку. — Забыл. А если ты хочешь, чтоб и другие забыли, то у тебя есть для этого пара сильных рук. Труд, мой милый, самый удивительный химикалий на свете, он любое пятно выводит.

— Я бы никогда… Лапинас… — выдохнул Шилейка.