Деревня Пушканы

— Ну, ну… — Хозяин выпятил живот. В глотке у него что-то зашевелилось, словно он пытался проглотить жесткий, сухой кусок. — Ты еще не одну девку обставишь. Глаза у тебя как у молодого ястреба.

Ядвигина мать взяла себе борозду за Анной. Гайкалниечиха ушла в другой конец огорода. Анна собрала выполотый сорняк, отнесла в кучу на краю поля и, когда снова принялась за работу, расстояние между ней и Ядвигиной матерью уже сильно сократилось. Чуть погодя они оказались так близко друг от друга, что могли переговариваться.

— Ядвига опять всю ночь прокашляла. И чаем из грудного мха поила, и теплое на грудь клала — никак не унять. Аптечного лекарства надо бы, так Арцимович в местечке за маленький пузырек целых пятьдесят рублей запросил.

— Господи Иисусе, господи Иисусе! — вздохнула Тонславиха, унося охапку сорняка. — Нехристи, мучители… Гору бед на бедняков навалили. Вот Езуп тоже… — Она, видно, хотела завести длинный разговор, но там же, на всполье, болтались хозяева и их младшие отпрыски: девочка в темной юбчонке и в сверкающем белизной воротничке и полный мальчуган в черном костюмчике. Гимназисты… На каникулы или за снедью пожаловали.

— Барчуки… — криво улыбнулась Ядвигина мать. И поскольку Тонславихи и Езупате поблизости не было, наклонилась к Анне и зашептала: — Ко мне больше не ходи! И другим скажи. Ночью фараоны увели пекшанского работника. Будто в какой-то видземской волости в исполнительном комитете состоял. И ко мне приставали. Где мой муж, чего шатаюсь по округе? Должно быть, следят за мной. Пекшан мне на это намекнул. Прогнать, видно, собрался со своей земли.

— И что ты, мамаша, делать думаешь?

— Мне-то что? Соберу свои пожитки и — куда глаза глядят. В местечко или в город. Вместе с Ядвигой.

— А как же я? — грустно спросила Анна.

— Ты, дочка, уже взрослая. Пробивайся сама, собственными силами!

— Пробивайся… — прошептала пересохшими губами Анна. — Точно это так легко и просто.

Отерев передником руки от земли и зелени, Анна сдвинула косынку на затылок, села и безразлично уставилась в другой конец прополотой борозды. Сквозь низкие, быстро бегущие облака на миг блеснуло солнце. Далекое и неласковое. Совсем как поле Озола.

После обеда, на который батрачка Озолов прямо в поле подала пропольщицам ржаного хлеба с творогом и кувшин холодного снятого молока, в Озолах затарахтели дрожки на желтых колесах. Высокую сверкающую коляску тащила чалая лошадь, которой правил почтенного вида человек в зеленой шляпе и пыльнике пепельного цвета. Волостной старшина Муктупавел.

— Что ему тут понадобилось? — Полольщицы зашевелились, как болотная трава на ветру.

Не успели они оправиться от удивления и взяться по-настоящему за работу, как на дороге к усадьбе Озолов появилась другая коляска. На козлах сидел кучер, а в кузове — одетый в черное человек.

— Ксендз… И этот туда же?

— Святому отцу все дороги святы, — пробормотала Ядвигина мать. — Мне один человек сказывал, в Аташиене дело было. Там-то вообще народ поумней нашего. Ну вот… — Она огляделась вокруг, как бы убеждаясь, внимательно ли слушают ее, и — замолчала.

От мызы Пильницкого, опираясь на палку, межой шел человек. Степенный и почтенный, но вместе с тем и суровый на вид. Настоящий богатый хозяин. В темном суконном пиджаке, сапогах и черном, сдвинутом на затылок картузе. Он дымил трубочкой, заложив одну руку за спину. Словно прятал что-то в ней от посторонних.

Хозяин Ядвигиной матери — Пекшан.

Подойдя к прополотым грядкам, поковырял палкой в борозде, словно убедился, достаточно ли рыхлая земля, и даже не удостоил притихших женщин взглядом. Попыхивая трубкой, стал не спеша подниматься в гору, к усадьбе Озолов.

— Ясно, сбор у них, — решила Тонславиха. — Трое больших хозяев и ксендз…

— Торг. — Ядвигина мать встала и стряхнула с фартука землю. — Договорятся, сколько с кого сдерут.

— Ну ксендз тут уж ни при чем! — Этакая ересь задела Тонславиху за живое. — Ну и люди! Никак этих сумасшедших времен не забудут. Никак за ум не возьмутся.

— За какой еще ум? — бросила Ядвигина мать. — Разве правду говорить грех? Разве ксендз не из главных пайщиков в лавке и на кирпичном заводе? И против тех, кто за справедливость для бедняков…

— Против бунтарей, против антихристов он! — на подмогу Тонславихе кинулась мамаша Спруд. — Против таких, каким был Русин на нашем острове. Разве то, что кузнец тогда делал, разумно было? Порядочных хозяев на посмешище выставлял. А сколько честного народа попутал! Сколько людей из-за него в беду попало?

— Русина ты, соседка, лучше не трогала бы. — Анна заметила, как Ядвигина мать потемнела лицом. — Русин был честным человеком. С добрым сердцем. Только кровососам слишком много воли давал. Тогда разве кого-нибудь судили или пытали, как теперь?

— Верно! Верно! Правда! Неправда! Зачем ксендза поносить? Зачем над верой глумиться, — зажужжали полольщицы, как осиный рой. Иные — заодно с Ядвигиной матерью, иные — против них.