Дерево дает плоды

— Не говори столько, ты еще слаб, — сказала Ганка. — Хочешь чаю? Катажина принесла настоящий. Я заварила.

Она поила меня с ложечки, тревожно заглядывая в глаза.

— На заводе все в порядке, Ромек. О тебе постоянно справляются. Шатан звонит каждый день.

— Как это «звонит»?

— Нам поставили телефон. Есть еще много новостей, но не все сразу.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Вскоре я уже мог подняться и настаивал, чтобы она рассказала обо всем, что произошло за время моей поездки и болезни, самому же ничего не пришлось описывать: она до мельчайших подробностей знала наши перипетии на западе.

— Я знаю все, — говорила Ганка. — Даже о той бабе в каморке. Ведь ты бредил, болтал, вот я и догадалась. Мог бы и пересилить себя. С немкой?

— Она была в лагере, понимаешь, в общем, это странная история, очень, очень странная.

— Вы всегда так говорите. Что здесь странного? Попросту нашкодил, а теперь приплетаешь к этому «странную историю».

— Мы условились, что будем друзьями, Ганя, а ты ведешь себя как ревнивая жена, просто смешно.

— Не очень‑то смешно, но оставим это. А о ревности не болтай. Разве не я привела Катажину? Встретила ее на улице, остановила и пригласила, хотя видела, что у нее руки дрожат и глаза горят, когда говорю о тебе. Ты слушаешь? Итак, новости: я разговаривала с «Юзефом», Корбацким, он очень тобой интересовался, ну и решено, что после референдума тебя переведут на новую должность, с повышением. Не рад?

— Откровенно говоря, не очень. Я полюбил завод или, может, просто привык, не знаю. А еще что?

— Лясовского перевели в Варшаву, теперь вместо него Посьвята, но он постоянно сидит в горах. Там ужасно. С каждым днем все хуже. И наконец еще одно: я беременна.

Она смотрела мне прямо в глаза, последнюю новость сообщила с явным трудом и, не дожидаясь ответа, добавила:

— От тебя зависит, как решишь, так и будет. Лучше всего — подумай спокойно, в таких делах спешить не следует.

Об этом я никогда не думал, не горел желанием стать отцом, напротив, с какой‑то, возможно, жестокой рассудительностью говорил себе: зачем? Никто не плодит детей ради них самих, а только для себя, для собственного удовольствия, утехи или обретения «опоры» на склоне лет, если, разумеется, речь идет о сознательном решении, а не о случайном результате обычного порыва страстей. Ребенок. Создать новое существо, целый мир только для того, чтобы удовлетворить инстинкт? А может, для того, чтобы, как говорят, иметь цель в жизни? Я не принадлежал к религиозным людям, ведь только они находят ответ на наивные вопросы, вроде: «Зачем?», «Почему?». Но какой все‑таки смысл в продлении рода человеческого? Здорово придумано, не правда ли? Выполнение долга перед обществом, государством, нацией? Пожалуй, только немцы при Гитлере плодили детей во имя такого понимания своего долга. Так что же? Я ненормальный, не желаю продолжить свое существование в лице последующих поколений, не принимаю во внимание того факта, что нельзя поступать так, как… собственно, как? А Ганка, она сама? Конечно, инстинкт материнства, естественное стремление, женское счастье. Сказать «нет»? По какому праву? Пусть будет так, как она хочет, это в первую очередь ее дело.

Я не мог разобраться с этим вопросом до конца, хотя и пытался спокойно его обдумать. Чувствовалось, что к моим мыслям примешиваются чьи‑то чужие, и успокоился лишь тогда, когда выловил в памяти образ человека в белом халате, Магистра философии. Это было Там. У меня настолько хватило смелости, что как‑то я спросил его, зачем он взялся за Гнусную Работу. Его ответ прозвучал так, словно был давно заготовлен впрок и продуман:

— Ты первый спрашиваешь, хотя этот вопрос у всех в глазах, если их не затемняет ненависть и страх. Поскольку смелые меня забавляют, я кое‑что тебе скажу. Почаще спрашивай «Зачем?» и поймешь меня. Только и всего. Нет, я не рехнулся, Гнусной Работой — действительно смешное название, полагаю, что это отзвук первобытных представлений, согласно которым названия существуют сами по себе, — Гнусной Работой, следовательно, я занимаюсь, как ты знаешь, уже второй год. Приблизительно две тысячи. Стольких я убил.

— Говорят, гораздо больше.