Дерево дает плоды

Я не понимал его, полагая сначала, что он шутит. Он внимательно смотрел в окно на пустынные улицы, провожая взглядом каждого прохожего, словно хотел увидеть какой‑то другой, желанный образ. Но этим теплым майским утром заборы и стены пестрели плакатами, первые празднично одетые люди выходили из домов, на небольшой площади собирались подростки с велосипедами, монашка в огромном белом чепце вела стайку ребятишек в одинаковых небесно — голубых халатиках. Рты у детей были открыты, вероятно, они пели, но очень тихо, раз их заглушал грохот и скрежет трамвая. На стенах домов висели грязные бело — красные и бело — голубые флаги, кое — где еще сохранились немецкие надписи и намалеванные стрелы, указывающие вход в бомбоубежище.

— Я бы предпочел, чтобы ничего не было, как у меня в Варшаве, — сказал Дына.

— Как здесь красиво! — восхищалась Анна. — Вам‑то хорошо, городским. Такие дома! Такие костелы!

В трамвай вошли новые люди, и мы снова замолчали. Женщины спрятали ноги под лавку, стыдились своих обмороженных красных икр, дырявой обуви.

— Выхожу, — внезапно решил я. — Поезжайте прямо на вокзал, наверняка поймаете какой‑нибудь поезд.

Я протянул руку Пани, та молча пожала ее. Анна хотела что‑то сказать, смотрела то на меня, то на свою приятельницу, наконец уступила и попрощалась без единого слова. С Дыной мы обнялись.

— Будь здоров, — сказал я, — все как‑нибудь образуется. Главное, что мы свободны. Давай поцелуемся.

Мне хотелось остаться одному, и теперь я был один. Дына махал мне из трамвая рукой до тех пор, пока вагон не свернул за угол. Еще коротко взвизгнули колеса — и все было кончено. Я приземлился на остановке у бульварного кольца, и ничего другого не оставалось, как попросту сесть на лавку и подождать.

Над старыми стенами кружили голуби, садились посреди аллеи и, подметая землю хвостами, ворковали.

Я встал, чтобы посмотреть, есть ли в пруду вода и плавают ли на ней лебеди. Нет, не было ни воды, ни лебедей. Я принял этот факт с облегчением, как‑то отлегло от сердца при виде первой замеченной перемены, и тем не менее хотелось смеяться над бульварами, голубями, красными оборонительными башнями, молодой листвой каштанов, словно все это помещалось на открытке с целующейся парочкой. Впрочем, на спинке скамьи выделялся более светлый прямоугольник, след от сорванной недавно надписи «Nur fur Deutsche», возле пруда белели забетонированные лазы подземных бункеров, а на углу бульвара было кладбище павших в бою советских солдат.

Бульвары постепенно стали оживать, и вскоре, прежде чем я заметил, что уже поздно, их заполнила веселая толпа. Девушки в весенних платьях прогуливались стайками, многие юнцы носили какую‑то полувоенную одежду и высокие сапоги с блестящими голенищами, большая часть женщин ходила в платках, но это были уже не деревенские платки времен оккупации, а шелковые и пестрые. Советские офицеры шагали в новеньких мундирах, без оружия. Наконец я увидел первого человека с красной повязкой на рукаве. Наконец. Он Шел один в пальто, перешитом из шинели, конфедератке, с винтовкой на ремне, прикладом вверх. Встретил мой взгляд, остановился и после некоторого колебанья подсел ко мне.

— Мы знакомы? — осведомился он, а когда я отрицательно покачал головой, добавил: — Вы так на меня посмотрели, гражданин, что мне подумалось. Сонный я и без очков, вот и вижу плоховато.

— Вы из милиции? — спросил я соседа.

— Да нет. Мы только что вернулись из поездки, за самый Вроцлав ездили за станками, которые немцы вывезли. Было дело, черт побери. — Он глотнул воздух, как бы желая издать победный клич.

— Где вы работаете?

— Да у «Квечииского и сыновей», только это название мы меняем на «Предприятие имени Яна Лютака». Что с вами?

Я подпрыгнул, услыхав свою фамилию и имя отца. Тогда он увидел прямоугольную заплату на моей спине и понимающе кивнул головой.

— Лютак потерял Там сына. Может, вы, гражданин, знавали его, Романом звали.

— А вы знали этого… Лютака, Яна, лично?

— Знал, как же не знать, мы состояли в одной ячейке, в партии, значит. Застрелили его на заводе в сорок четвертом, отбивался, когда пришли брать.

— Видимо, кто‑то выдал?

— И мне сдается. Ведь весь партийный комитет арестовали, брали по одному, и меня бы схватили, будь я в комитете. Но я только по линии Гвардии Людовой работал, поэтому не докопались.

«Ян Лютак, — твердил я мысленно. — Ян Лютак — твой отец, твой старик. Как легко ты напал на след! Мне было известно, что отец погиб, но я не знал подробностей, поскольку был уже Там, не предполагал также, что после моего ареста он вступит в партию. Мой старик в партии! Видно, здорово потрепала его жизнь «на воле». Ему было уже шестьдесят, мастеру Лютаку, и ни в каких партиях он до войны не состоял, хотя Первого мая ходил на демонстрации, а в тридцать шестом даже сидел за участие в беспорядках».

— Плоховато выглядите, гражданин, — продолжал человек с винтовкой. — Может, пойдем пропустим по одной, а? Сидеть тут даже приятно, но… малость, признаться, глупо, как посмотришь на людей. Согласны? Я угощаю.