Дерево дает плоды

Я охотно согласился, тем более что люди обращали на нас внимание, а две девушки, которые минуту назад подсели к нам, явно прислушивались к разговору. И мы зашагали, я с немецким ранцем, он с винтовкой, на окраину, к заводу «Квечинский и сыновья». На пустыре харцеры копали землю.

— Тут будет памятник, — пояснил человек с винтовкой. — А вы, гражданин, здешний?

— Да. Ничего здесь не изменилось.

Я стоял перед серым двухэтажным домишком, в котором много лет прожили мои родители, но не стремился войти, ибо знал, что ничего там не найду, благо квартиру отца занял немец из заводской охраны, который потом вывез все, что там было, а стен, самого помещения не желал осматривать, ничего особенного с ним не связывало, к тому же не намеревался обнаруживать, кем являюсь, или рисковать, что меня опо знает кто‑либо из жильцов, хотя это не представлялось вероятным.

Кто бы опознал во мне Романа Лютака, сына старого Яна! Сознание даже этой собственной внешней метаморфозы немного забавляло, ибо я не забыл своего лица, своего вида. Перебитый, расплющенный нос, почти беззубый рот, изменивший овал лица, которое по утрам отекало, делаясь почти безглазым, а к вечеру худело, выставляя напоказ кости, — все это уже давно лишило меня внешности молодого Лютака. Поэтому я вполне непринужденно вошел со случайным спутником в закусочную, прежде Розенблюма, ныне «Полонию», куда любил заглядывать мой старик.

Было еще пусто и чисто. Человек с красной повязкой поставил винтовку в угол, снял пальто.

— Домой незачем возвращаться, все на маевке на Белянах, — начал он. — А у вас, гражданин, есть здесь родные?

— У меня никого нет.

— Тогда будет тяжко. Может, познакомимся? — сказал он, когда официант принес бутылку водки и две тарелки с картошкой, приправленной шкварками. — Под картошкой требуха, — шепнул он. — Запрещено, но без мяса мужчине нельзя. Меня зовут Михал, Михал Шатан, дьявольская фамилия[1], а что поделаешь. Ваше здоровье.

Я назвал какую‑то фамилию, только имя сохранил собственное. Выпили. Я чувствовал, что Шатан ждет от меня какого‑то рассказа, воспоминаний или просто нескольких теплых слов. Следовало пошевелить мозгами, чтобы не попасться на воспоминаниях. «Какое невезение, что именно Шатан, первый человек, с которым я перемолвился в городе, был частицей прошедшего времени, товарищем отца, что именно он вынуждал меня, разумеется вопреки собственной воле, возвращаться к минувшему, окунаться в него. Если бы сказал только то, что отец погиб, был убит на заводе! Таинственно выглядело все это дело. Мой старик в партии?! Кто его выдал? Словом, оно не исчерпывалось смертью отца. Неужели я поддамся искушению найти ключ к разгадке всех этих тайн, ключ, затерянный в прошлом, к которому не хотел, не хотел возвращаться? Дайте мне, черт побери, начать сызнова, начать с самого начала*, — думал я, отыскивая под кучкой прихваченных морозом, сладковатых картофелин прелести свиного сала.

— Ничего не говорите, — сказал Шатан, — нечего возвращаться к старому. Надо все забыть и начать новую жизнь. Люблю книги, их у меня больше сотни. И есть такая одна о человеке, который воскрес, и бродит по свету, и осматривает то, что знал прежде. Какая у вас специальность?

— Нет у меня специальности, вернее, слишком много. Начинал до сентября как служащий, после сентября, разумеется, делал абажуры для ламп, потом был столяром, слесарем, конюхом, санитаром, ночным сторожем, каменотесом, тягловой скотиной, истопником, уже не помню, кем еще.

— Все это было Там, верно?

— Там.

Он поморщился, сделал жест, который наверняка означал: это очень скверно, хуже некуда.

— У нас есть место. Трудно, конечно, трудно, но теперь, когда уже есть машины, дело двинется. Может, пойдете к нам? Людей не хватает. Ну, вижу, не пойдете. Молчу, нет так нет. Никто вас не заставляет.

— Скажите мне, что старик… Лютак делал в партии? — спросил я наконец.

— В ППР?

— Этого не знаю. Может, был у социалистов?

— Э, нет, он в ППР был вместе со мной.

Значит, я правильно понял первую новость. Не оставалось сомнений: старик стал коммунистом, большевиком, вовлекли его, соблазнили или убедили. Однако большего решил не выпытывать, хотя Шатан, как я заметил, был расположен к излияниям. Я понимал его. Поездка за станками была событием необыкновенным, означала громадную победу, которая что‑то укрепила, утвердила в нем самом, и он охотно бы рассказал мне о том, что вынес из нее. Наверняка он чувствовал себя плохо, внезапно оторванный от товарищей и друзей, дожидающийся возвращения семьи с традиционной маевки на Белянах. Однако было уже поздно, а я еще не осуществил плана, продуманного во всех деталях.