Дерево Серафимы

Наверное, я был последним, кто красил Владимира Ильича. Как-то проходя мимо Академии водного транспорта, я остановился и посмотрел на памятник. Ленин стоял черный, как негр, бронза не то, что потускнела, почернела. Лицо вождя было таким грустным, что мне его стало жалко. Даже голуби облетали памятник стороной, и поэтому знаменитая лысина тоже была черной, без белых потеков. Рука вождя была по-прежнему устремлена вперед и вверх, но жест теперь казался другим. Словно Владимир Ильич поднял руку, пытаясь остановить нас, бегущих непонятно куда, а потом задумался и вот-вот опустит ее. И скажет: "Ну и х… с вами! Бегите, куда хотите, только ноги не поломайте"…

– …А теперь выпьем за наше прошлое, – предложил я.

– Давай, – согласился Шурик. – А ведь наше прошлое было не таким уж плохим!

– Оно было хорошим, – сказал я. – Во всяком случае, нам с тобой есть, что вспомнить.

И мы выпили, Шурик до дна, а я как всегда.

Потом мы стали пить за нашу жизнь в целом, и не только за наше прошлое, но и за настоящее, и даже за будущее, несмотря на то, что обычно за будущее не пьют. Я за свое будущее с удовольствием обмакнул язык, хотя не был совершенно уверен в том, что оно у меня есть. Таким образом, я вымакал языком свою рюмку до самого дна, остальное выпил "неизлечимо больной" Шурик. Ушел он от меня хорошо навеселе и довольно поздно, пообещав, что обязательно покажется андрологу, как я ему советовал. А на посошок мы поклялись друг другу, что отныне будем встречаться часто. Наши бы слова, да богу в уши…

Я закрыл за Шуриком дверь и вернулся на кухню. Закурил.

Почему Шурик со своим "несчастьем" пришел именно ко мне? Почему не к врачу? Почему с женой не поговорил на эту тему?

Нет, не случайно он зашел, проходя мимо моего дома. Он пришел ко мне, чтобы посоветоваться. Почему? Потому, что всегда считал меня умным, умнее себя. Опытнее и умнее. Может, потому, что я не оставался на второй год в четвертом классе, как он. Или потому, что я не заваливал вступительный экзамен в институт после десятилетки, как завалил математику он, а просто взял и решил никуда не поступать. Шурик всегда относился ко мне как к старшему, хотя моложе меня был всего лишь на три месяца.

Значит, для Шурика я тот человек, с которым можно посоветоваться и рассказать о сокровенном?

Значит, я нужен?

Я посмотрел на остатки нашего пиршества. Пустая литровая бутылка, крошки и мусор на столе, подсохшие ломтики колбасы и сыра, банка из-под зеленого горошка, доверху заполненная окурками, пепел по всей столешнице. Вот свинота! Будто пепельницы нет…

Я не успел убрать со стола, когда пришел Егор убедиться, что со мной все в порядке. Мне показалось, что он был чем-то расстроен.

– Ничего себе, дядь Жень, – сказал Егор, увидев на кухонном столе пустую бутылку из-под водки, – ты бухать что ли начал?

– Друг приходил. Мы с ним немного выпили, – я словно оправдывался перед Егором. – Это он выпил все. Я только немного помог. Граммов пятьдесят принял.

– Все равно. Иди-ка ты в постель, отдохни. Я тут сам приберусь.

Я не стал возражать. Действительно, что-то я устал сегодня. От того, что считай, весь день просидел на табуретке? От шумного Шурика

Ивченко? От наших с ним воспоминаний? Мне и здоровому-то подобные застолья были давно уже в тягость, не любил я подолгу сидеть за столом, а в моем теперешнем состоянии… Стоп! Мне помирать через сорок восемь дней, а я сижу на жесткой табуретке, пью водку на кухне

(не важно, что всего пятьдесят грамм выпил, пью ведь!) и треплюсь почем зря. Может, я действительно выздоравливаю? Вот и Шурик не нашел меня умирающим…

Зайдя в спальню и включив свет, я чуть не ослеп от белизны крупных цветов, распустившихся на дереве Серафимы и от их дивной красоты.

Всего цветков было пять – по одному на конце каждой ветки и один, самый большой – на вершинке. Странно, но дерево Серафимы почему-то сразу перестало ассоциироваться с корягой, перестало казаться несуразным, наоборот, оно приобрело завершенность и чудесную гармонию и стало живым. Живое дерево! Черный цвет ствола только подчеркивал снежную белизну раскрывшихся бутонов. Зеленые листья на ветках были бы лишними в этой черно-белой композиции. Живое дерево

Серафимы… дерево живой Серафимы. Дерево всегда живой Серафимы.

Я подошел к горшку и внимательно рассмотрел распустившиеся цветы.

Они были прекрасны, ими хотелось любоваться, их хотелось целовать. Я подумал: что может быть красивее лепестка распустившейся розы?

Только лепесток цветка, распустившегося на дереве Серафимы. Я легонько прикоснулся губами к цветку, к тому, который рос на вершинке. Цветок показался мне упругим и, одновременно мягким.

Словно я поцеловал губы Серафимы. Один лепесточек оторвался и остался на моей губе. Я взял и съел его. Трава и трава.

– Егор! – позвал я. – Глянь, какая красота!

Егор пришел, и мы вместе с ним полюбовались цветущим деревом

Серафимы.

– Да, – грустно сказал Егор, – красиво…

– Егор…

– Что?

– Ты забудь, Егорка, что я тебе позавчера утром говорил на кухне,

– начал я.

– Ты о чем это, дядь Жень?

– О затянувшемся отпуске.

– А-а-а…