Дерево всех людей

– Тронутый, – согласился брат. У брата были очень ясные глаза: если у меня они были как два маленьких серых булыжника, чуть в синеву, то у него, может быть, те же камни, но на дне веселого ручья. – Он не душевнобольной, – сказал брат. – Но тронутый безусловно. Смотри, как здорово: тронутый идальго въезжает в мир на своем Росинанте и оказывается, что мир густо населен умалишенными. Пока тронутого Дона нет, общего сумасшествия не видно – всюду грязь и все грязны. Художники говорят: чем больше грязи, тем больше связи. В социальных палитрах каждый цвет существует с добавкой «грязно»: грязно-голубой, грязно-зеленый, даже грязно-черный. А тут въезжает на Росинанте Рыцарь ослепительно чистый. Тронутый в сторону чистоты. Ты понимаешь, что мы видим?

– Понимаю, – сказал я. Но сам я этого тогда не видел, и мне в оправдание было лишь то, что сам я тогда «Дон Кихота» не читал – пробовал, но скуку эту не одолел.

Брат объяснил, что позже этот прием, но с обратным знаком, использовал Гоголь в «Мертвых душах», где мошенник Чичиков на фоне российских негодяев выглядит чуть ли не образцом благородства. Гашек использовал прием Сервантеса прямодушно: солдат Швейк у него сумасшедший даже со справкой. И на фоне нормального сумасшедшего со справкой армия Франца-Иосифа выглядит толпой идиотов и воров. Остап Бендер у Ильфа и Петрова – тот же прием.

«Золотого теленка» я еще тоже не осилил, эта книга мне тоже казалась глупой и скучной. Брат знал о моих затруднениях – глаза его смеялись.

– Конечно, – говорил он. – Глупо сражаться с баранами, если это бараны. Но если это народ…

– А почему его каторжники побили? – спросил я заносчиво.

– Если ты каторжника освободил, это еще не значит, что он перестал быть убийцей и вором.

– Но злость берёт – такой дурак, – сказал я.

– Ты помнишь клоунов – Белого и Рыжего? – спросил брат. – Тебе всегда, конечно, было жалко Белого? Дон Кихот и Санчо Панса – клоунская пара.

– Не заливай.

– Да нет, так оно и есть. Это еще одно чудо этой книги. Идеи Белого клоуна – Дон Кихота столь высоки, что он не кажется нам шутом, но скорее святым. Дон Кихота посвятил в рыцари трактирщик. Они альтернативны.

– Что? – спросил я. Мода на иностранные слова тогда процветала, но на какие-то моряцко-спортивные.

– Взаимоисключающи, – сказал брат. – Рыцарь – альтернатива трактирщику. Санчо Панса – трактирщик. Но он сострадает Дон Кихоту, как всякий Рыжий клоун сострадает клоуну Белому. И сострадание это снимает взаимоисключаемость – они могут через сострадание друг к другу сосуществовать. Рыжий клоун знает, что без Белого клоуна людям не справиться с жизнью. Дои Кихот выше религии. Выше Христа. Но он смешон, и поэтому люди в церкви молятся Христу. Дон Кихота они втихую сожгли на костре. Дон Кихот – разрушитель религий. У него одна молитва – Дева.

Я возразил, сказав что-то насчет идиотских великанов.

– И великаны, – сказал брат. – Они не бред собачий. Рабство – это не плен, это наклонность. Мы каждое мгновение готовы подчиняться: «Король убит. Да здравствует король!» Обжорство. Глупость. Мошенничество. Невежество. Нет пороков-карликов – все великаны. Пьянство пока неистребимый великан.

– Тогда зачем сражаться?

– Чтобы не погибнуть. Жизнь – борьба с самим собой.

– А ветряная мельница?

– Это особый великан, самый страшный. Ветряная мельница – мать машинной цивилизации. Но определению Маркса. Сервантес до этого сам допер в шестнадцатом веке. Машинная цивилизация поработит человеческий разум, заставит наш мозг трудиться лишь над совершенствованием машин. Ветряная мельница истощит землю, прогрызет ее, как червь яблоко. Истощит душу…

– Но зачем он себе Дульсинею придумал?

Брат пожал плечами.

«Дон Кихота» я не сжег. Не сжег Чехова Антона Павловича и Пантагрюэля. «Дон Кихота» я не читаю. Но когда читаю Каштанку или Ваньку Жукова, я вижу блокаду, вижу глаза Горгоны, которые убивают.

И думаю: «Если не сбылась мечта моего друга Степы и мы не построили Библиотеку-Храм, то пока еще не построили и памятника библиотеке. Библиотека еще жива. Отчего же ей было так плохо?»

Мы не нуждались в свете с небес! Долгое время. Древние греки называли такие времена Темными Веками. Но Рыцарь Печального Образа ехал на Росинанте по нашим просторам…

Он едет через наши сердца. Через сердца молодых. Через сердца детей.

Я обращаю свои глаза к книге. Я ставлю ее на полку. Миллионы книг я ставлю на полку. Чтобы сторожить.

Вдруг кто-то великий вырубит электричество. А книгу ведь и со свечкой можно читать.

Гуси-Лебеди

Красивое название. Я несколько раз пытался прилепить его к какому-нибудь своему рассказу. Сочинял для этого прозу с холмистой местностью и озерами для водоплавающих птиц. Мои приятели оказывались прытче – смотрю, у них «Гуси-лебеди» уже в переплете. Да и стеснялся я.

Теперь я названия этого не стесняюсь, потому что речь моя пойдет о сказке.

Сказка! Чудо какое. Без конца и края. И вверх, и в глубину. И вширь, и вдаль…