Дерево всех людей

Иногда пожилые люди присылают мне свои сказки, категорически полагая, что я должен прочитать и похвалить их. На мой отказ отвечают с высокомерной обидой: «Горький читал, а Вы…» В подтексте: Горький – гений, а ты кишка кобылья.

Я не уверен, что Горький читал. Невозможно читать плохие сказки. Можно читать плохие детективы, но плохая сказка – это уже не сказка.

Сказка!

Что это такое? А кто его знает. Особый вид литературы…

Покойный ленинградский профессор Пропп Владимир Яковлевич много знал – особенно о сказке волшебной. Кто хочет заняться, должен прочесть две его основные книги: «Морфология сказки» и «Исторические корни волшебной сказки». Чуть меньше знает о сказке замечательный ленинградский литературовед-фольклорист Владимир Бахтин. Мы с ним земляки – новгородцы. Он мой друг. Я считаю его одним из своих учителей. И горжусь. Он очень умный. И добрый. Кто интересуется, должен прочитать его книжку «От былины до считалки». Сейчас эта книжка лежит на моем столе.

Много знал о сказке Гоголь Николай Васильевич.

А вот Ершов Петр Павлович, наверное, не очень над сказкой задумывался, иначе, оробев, не взялся бы за «Конька-горбунка». «Конек» сделан стихийно, на вдохновении и интуиции.

Меня же на одоление сказки подвигнула Дора Борисовна Колпакова, уникальный редактор детской литературы. Сейчас она издает журнал «Искорка». По мнению ленинградских писателей, это лучший в Союзе детский журнал, хоть и на отвратительной бумаге.

Я всегда пишу трудно – маюсь. Неохота мне и страшно – как будто я боксер, и мне нужно по собственному желанию выходить на ринг, где ждет меня загорелый верзила абсолютной весовой категории. Что же касается сказок, то на ринге уже не верзила, а Змий огнедышащий, трехголовый, бессмертный и беспощадный. К тому же насмешник и хохотун.

Сказки, плохие ли – хорошие, я написал. И наверное, поэтому у меня часто спрашивали: «Что же такое сказка?»

Объяснить толком я не умел и теперь не умею. Но объяснял.

Представьте, говорил я, кирпич. По этому кирпичу некто ударил кувалдой. Что будет? Реализм будет – нормальные кирпичные осколки. И кирпичная пыль. Никакой тайны. Никакого восторга.

Но вот другой некто шарахает по другому кирпичу другой кувалдой. Снова летят осколки. Теперь в виде маленьких, ровненьких кирпичиков. И никакой пыли. Что это? Это научная, как говорится, фантастика. Третий некто завладевает кувалдой и грохает по третьему кирпичу. Осколки брызжут по сторонам. Сверкающие, не кирпичные – изумрудные. Чистой воды. Каждый поболе желудя. Это, конечно, сказка.

Но – парадокс! – несмотря на волшбу, ведовство, чародейство, сказка похожа на икону…

В том смысле, что в сказке, как и в иконе, больше «нельзя» чем «можно». Сказка, прежде всего, канон и запреты. В сказке на яблоне могут расти золотые яблоки, но ни в коем случае не орехи. И не какие-нибудь разноцветные шелковые ленты и одеколоны. Груши в сказке растут на груше. Волшебные на волшебной. А ленты и одеколоны на галантерейном дереве. Принцессы рождаются у королей, пастушки у пастухов.

Можно ли начать сказку так: «У одного булочника родился принц…»?

Сказочные правила гласят – никакой путаницы! Нарушение канона – это сказкоподобие. Это уже другой вид литературы, может быть, даже фантастика.

Очень важное для сказочных жанров правило – а жанров в сказке столько же, сколько и во всей прочей литературе – бесплодие волшебной палочки. Волшебная палочка может все, кроме самовоспроизводства. С помощью одной волшебной палочки нельзя получить их целый пучок. Это кошмар – самовоспроизводство волшебных палочек.

Самовоспроизводство волшебных средств дело утопии или фантастики. Фантастика может тиражировать лампы Аладдина и печати Соломона, чтобы рассмотреть, что из этого получится.

Мы уже имели – всему населению по волшебной лампе. Мы уже были ослеплены этим светом.

Впрочем, у фантастики и у сказки есть общее «нельзя». Нельзя вводить в сюжет личность Бога. Сказка от этого просто-напросто перестанет быть, а фантастика становится стыдной. Именно эта особенность, на мой взгляд, ставит и фантастику, и сказку на ступень «низких жанров», что, впрочем, не делает их ни менее увлекательными, ни менее трудными для сочинения.

Один мой товарищ пожелал заняться критикой с позиции абсолютной честности и нелицеприятности. И набрел он на этом своем крестоносном пути на мою сказку «Маков цвет». И написал критику. Где утверждал горячо, с искренней убежденностью, что мой герой должен был идти учиться красоте не в отдаленные века, когда возникали ремесла и искусства, не в дальние страны, где они возникали, но в древний Новгород к иконописцам – создателям национальной эстетической концепции. Мой добрый критик не понимал одного, что древний изограф писал не иконы, но лики. Лик – даже не портрет с натуры – это подлинное лицо Благодати, некая ее ипостась, способная к диалогу, подаренная Богом изографу за его благочестие и смирение. На икону не смотрят, с ней разговаривают – открывают ей душу.