Дерево всех людей

– Ты, – говорит, – путаешь что-то. По-моему, там, в Москве, в Третьяковской галерее висит в просторной зале картина Александра Иванова «Явление Христа народу». Там даже две подставочки сделаны, золоченые такие пилончики, чтобы не прогибался нижний брус рамы.

– Почему в Третьяковке? – спрашиваю. – Когда Иванов картину из Рима привез Третьяковки еще и в помине не было…

Но пилончики золотые я тоже помню. И внутри у меня холодеет. Действительно, в Третьяковке. В просторной зале… И мысль такая – грубая, как сосулька на водосточной трубе: «Если это просто склероз, то куда ни шло, но скорее всего – угасание в душе и в сердце национальной культуры. Забвение. Мрак…»

Всесоюзный Совет по детской литературе в Ленинграде не состоялся по лености нашей городской и писательской администрации, которая не выхлопотала ни гостиниц, ни автобусов, ни ресторана, где завтракать и обедать людям, ни даже зала, где произносить речи.

Речь моя оказалась непроизнесенной и чуть было не залегла в стол. Но! Тут мне предложили написать небольшое эссе о каком-нибудь шедевре русской живописи. Желательно на библейский сюжет.

– Хочется, знаете, чтобы наши подростки все же понимали, за что царь Ирод отрубил голову Иоанну Крестителю. Или вот про семь бесов, которых Иисус изгнал из Марии Магдалины. Согласны?

– Согласен.

– Какой шедевр?

– «Явление Христа народу».

– Но вы не усложняйте, – сказали мне. – Имейте в виду опыт и разум подростка.

– Ладно…

Я пододвинул к себе листки с моим несостоявшимся выступлением и принялся натурально, как плотник обтесывает бревно, как столяр стругает брусок, писать дальше. Господи, яви себя. Ну, приспела пора.

Господи, не поленись. Лучше это сделать в Москве или у нас в Ленинграде, лучше даже в Ленинграде.

Александр Иванов, сын профессора живописи Петербургской академии художеств, трудолюбивый, застенчивый, даже робкий, вместо отправки его в Сибирь за мятежные мысли и безбожие, что ожидалось, в согласии с академией, видимо, желавшей отделаться от своего неблагонадежного выпускника, был награжден обществом поощрения художников золотой медалью первого достоинства за картину «Иосиф, толкующий в темнице сны виночерпию и хлебодару» и послан в Италию для совершенствования в художестве. Случилось это в 1830 году.

Двадцать семь лет Иванов проведет в Риме. В Риме он и напишет свою великую картину.

Почему Иванов, живя в Риме почти в нищете, все же не хочет возвращаться на родину, где его материальное положение было бы безусловно выше? Разные есть на этот счет мнения. Читайте двухтомную очень подробную монографию А. Алпатова «Александр Иванов», где весьма вдумчиво рассматривался этот факт. Я же полагаю, что медленно нарастающая мощь таланта делала художника очень осторожным. А ведь всяк знает, насколько быстры и высокомерны бывают суды и суждения в России.

Есть таланты яровые – многошумные, как рост бамбуковой рощи, есть таланты озимые – пережидающие, но вздымающиеся на века, как секвойи. Такого свойства талантом обладал Иванов и, видимо, понимая это, оберегал его. Кому какое дело в Риме, всемирной столице художеств, до русского художника – чудака академиста. Правда, академистом Иванов себя не числил – полагал себя чистым романтиком, чей возвышенный взгляд, направленный на радостное возвеличивание духа, нуждался в подкреплении всемирностью.

«Художество – есть результат всего мира», – говорил Иванов.

В 1834 году Карл Брюллов, относившийся к Иванову снисходительно, называвший его за медлительность и излишнюю вдумчивость «кропуном», закончил «Гибель Помпеи». Блистательное полотно это принесло автору широкий и громкий, как сейчас говорят, «шлягерный» успех. Брюллова называют «Божественный Карл». Иванов, работавший над «Явлением Христа Марин Магдалине», сообщает, что заметил в евангельском сюжете «момент» значительный для исторической картины. «Мирный предмет мой, – пишет он – станет выше изображения пожара и язвы». «Гибель Помпеи», написанная Брюлловым в традициях академического романтизма, безусловно и яркий шедевр. Что же побуждало Иванова заявлять, что его картина будет выше! Желание любой ценой остаться в Риме? Нет, он уже знал, что способен написать великое полотно. Видимо, гениев бывают такие прозрения.

Живописную задачу, которую он сам еще смутно представлял, можно сформулировать его же замечательным высказыванием, полным тоски: «Мне бы очень хотелось на прекрасной природе проверить те сведения, которые я зачерпнул, копируя Рафаэля». Если бы он мог представить, какие трудности преподнесет ему эта «прекрасная природа».

Можно правильно поставить задачу, можно блестяще разрешить ее, но так и не воплотить из-за неких серьезных, но прикладных несоответствий. Вспомните Леонардо да Винчи. Он правильно поставил задачу по созданию вертолета, блестяще решил ее, найдя форму винта, но чтобы его вертолет взлетел, следовало решить и прикладную задачу – изобрести двигатель внутреннего сгорания и горючее для него.