Дерево забвения

— Ну да… Не забывай, что она бросила школу в четырнадцать лет.

— А… я не знала.

— Я единственная из семьи дошла до аттестата.

— О’кей. Но не могла бы я просто… передать ей записку, чтобы… спросить, можно ли мне приехать в Балтимор? Чтобы познакомиться, понимаешь? Я вовсе не думаю о… ссоре. Само собой!

— Да, но зачем, Шейна? Она захочет это узнать.

— Ну, чтобы поговорить немного. Просто… узнать ее, хоть чуть-чуть.

— Мне очень жаль, дорогая, но… ей это совсем не интересно, я уверена. Тебе это, должно быть, странно и даже тяжело, но… подумай. Не можете же вы просто стоять в дверях и таращиться друг на друга!

— Ты можешь показать мне фото?

— …Не вижу, какой тебе с этого прок.

— Прошу тебя.

— Нет, моя дорогая. Мне очень жаль. Мне было бы неприятно это делать.

— Я на нее похожа?

Арета вздыхает.

— Да, — говорит она. — На удивление. Тот же рост, те же размеры, все круглое там, где нужно, как говорили мужчины в старину. Конечно, в последнее время она немного набрала вес — но ты вылитая она в семнадцать лет, почти близняшка.

— Волосы?

— У нее более курчавые.

— Кожа?

— Немного светлее.

— Светлее?

— Ага. Наша мать была светлокожая, а отец черный как сажа. Он африканец. Наверно, ты унаследовала это от него!

— Откуда из Африки?

— Мали.

— Мой дед малиец?

— Деточка… у тебя разве мало дедов и бабушек? Ни к чему называть моего отца твоим дедом. Это только еще больше собьет тебя с толку.

— Дай мне ее адрес, Арета, умоляю тебя.

Арета нехотя достает мобильный телефон, ищет адрес Сельмы в Балтиморе и, нацарапав его на клочке бумаги, протягивает тебе. «Дуглас-Хомс», — написала она.

Дуглас или Дугласс? — спрашиваешь ты себя, возвращаясь в свою комнату. Назван в честь Фредерика Дугласса, бывшего раба и талантливого писателя-аболициониста, или в честь кого-то другого? Ты просматриваешь несколько сайтов в Сети: возможны оба написания. Потом, забив в поисковик дату рождения Сельмы, ты узнаешь, что 10 апреля 1968 года было не лучшим днем для появления на свет в Балтиморе. Только что убили Мартина Лютера Кинга: в ответ на это событие город превратился во всеобщий мятеж, глаз циклона, названный вскоре бунтом Страстной недели. Заполыхав сначала в восточных кварталах, ярость быстро охватила и запад. День за днем обезумевшие от ярости мужчины и женщины неистовствуют на улицах. Они бросают камни и бранятся, бьют окна, грабят магазины и зажигают пожары, чье пляшущее оранжевое пламя открывает телезрителям всей страны невиданный Baltimore by night[43]. Показывают, разумеется, длинные улицы, их знаменитые смежные дома с одинаковыми крылечками, но показывают и развалюхи, крытые толем, с косо висящими дверями на ржавых петлях, утопающие в мусоре и сорной траве. Спиро Агню, губернатор Мэриленда, объявляет комендантский час и вводит Национальную гвардию; президент Джонсон добавляет федеральные войска. Сапоги топчут беззащитную плоть, пули прошивают тела, и итог неутешителен: шесть убитых, сотни раненых, тысячи арестов. И вот, посреди всех этих празднеств, Сельма Паркер инкогнито выскользнула в мир.

Чувствуя непривычное напряжение, исходящее от хозяйки, Пуласки заползает под твой стол и тревожно обнюхивает ноги. Ты гладишь его по холке — и забиваешь, впервые, имя Пуласки в поисковик.

Завороженная, ты узнаешь, что Казимир Пуласки (1745–1779), поляк по происхождению, был видным генералом в американской Войне за независимость. Он руководил восстанием мятежников в Польше, которое правительство потопило в крови, после чего бежал в Париж. Там он узнал от Бенджамина Франклина, что идет борьба за свободу в английских колониях Северной Америки. Несмотря на плохое знание английского, Пуласки пересекает Атлантику; он сыграет первостепенную роль в завоевании независимости Соединенными Штатами. Военный до мозга костей (ни жены, ни детей, никаких известных связей с женщинами), он создаст кавалерию Соединенных Штатов, организует кровавую борьбу американских войск против Великобритании, даже спасет жизнь Джорджу Вашингтону во время главного сражения. Поэтому по всей стране его имя дают памятникам, улицам и паркам; его статуя украшает площадь Свободы в Вашингтоне; в Чикаго даже установлен праздничный день в его честь… Стоп! — говоришь ты себе наконец в три часа ночи. Я не хочу тонуть в абсурдных поисках. Я хочу написать моей матери.