Дерись или беги (сборник)

За неделю до выхода на пенсию подполковник отправился выбирать себе машину. Купил серый «волжарик» девяносто третьего года и несколько запчастей. Для ремонтов он притащил аршинную куртку из кожзама, расстелил ее прямо под бампером, укрылся с головы до ног железом да так и «пропал».

Зимой, когда застуженные люди вышли на зияющие остановки голосовать, Семён начал работать таксистом. Он подбирал обмороженные улыбки и с удовольствием развозил их по домам. Ночью он выручал проституток, днем их клиентов, вечерами — кого угодно, всех, кто не ждал участия, а просто и молча платил.

Жела тоже перестала спать по ночам, меняла местами подушки и ждала супруга с работы. Дождавшись, устраивала истерики, закрывала плотнее дверь в детскую и грозила срочным разводом. Когда по утрам Лиза выключала будильник, она обнаруживала спящую рядом мать. Отец же занимал двуспальное место и, казалось, был всем доволен.

Но однажды ночью Семён не вернулся. Он пришел только спустя неделю. От него не пахло бензином, глаза не пестрили капиллярами, на лице его мирно росла щетина. Он молча прошел в душ, затем сразу надел джинсы, сменил майку и снова вышел — совсем, навсегда.

Так Сёма сделался гостем. Раз в неделю он притаскивал цветные кучки грязного белья и оставлял их на пороге ванной. Приходил и сразу приступал к обыску, шнырял по шкафам, шифоньерам, жадно что-то искал, боясь обнаружить вещи другого хозяина.

Спустя три года всё стало тихо. Теперь Лиза ждала отца в гости только по приглашениям, искала с ним тряпки и молча смотрела, как гнил его «конференц». Семён уходил от нее туда, где его ждала другая семья, там он пил водку и просто смотрел в окно. Он уже мало о чем думал, просто наблюдал, как в кюветы попадают машины, сопротивляются и пытаются двигаться дальше.

Кто есть ху

Комод в большой комнате меньше всего напоминал комод: он, скорее, походил на старенькое трюмо тридцатых-сороковых годов, вылеплен был из красного дерева, а внутри спали мамкины фотоальбомы. Была и еще полка, самая заветная, расти до которой Павлику пришлось целых шесть лет. На нее мама взгромоздила плоское зеркало с фасетом и десятки разных тюбиков, склянок и бутыльков. Все они пристально глядели на крохотного мальчика внизу и, казалось, подмигивали ему, кто круглой блестящей крышечкой, кто ребристым колпачком. Сбоку, на стенке комода шилом были выцарапаны отметины: метр десять, метр двадцать, метр тридцать и, наконец, метр сорок — ура, Павлик уже сам подмигивает глупым склянкам, и его нелепая курносость теперь отражается в столешнице. Вот оно, ради этого он рос и терпел все эти унижения от стекляшек и пластмассок — в углублении, там, где было сукно, лежал худенький альбом с мамиными фотокарточками.

На этой мамка совсем юная, Эля ей что-то нашептывает, а она примерно ждет, когда же «вылетит птичка», и смотрит на фотографа. Перед ней раскрытый дневник… но это уже следующая фотография. Расчерченные типографские линеечки, слева цифра пять, дальше черточка, потом римская пять, тире — тысяча девятьсот семьдесят пятый. «Нем. яз. — § 17, литра — М.Горький (тв-во), история — назревание рев. кризиса». Красными чернилами — замечание: подсказывает на уроке. Галя, вероятно, была хорошей ученицей, раз подсказывала, а может, просто выскочкой, в любом случае теперь этого никто, кроме бабушки, рассказать Павлику не может. Теперь мамка живет на КамГЭСе с новым мужем, а сына оставила бабушке, иногда звонит, иногда заезжает «пивнуть по-быстренькому кофеек», но не остается на ночь — спешит вернуться домой, туда, где ее дожидается супруг Колюня.

Первый класс у Павлика совпал с публичным вопросом президента «Кто есть ху?», очередями за водкой по девять десять с пробкой-бескозыркой, за растительным маслом. Мама покупала за рубежом товар и продавала в СССР втридорога. Простодушный Пашкин отец в это время ежечасно проматывал ее деньги и приносил раскровавленную рожу домой, приводя на запах крови престранных огромных мужиков, отдавая им последнее, что оставалось в советском сейфе — комоде. Как-то раз занятия отменили по непонятным причинам, Павлика никто не встретил. Он одиноко дошагал до дома, открыл незапертую дверь и вдруг услышал мамин крик в телефонную трубку: «Уезжай оттудова! Какая Москва, какая вообще Америка?! Ты о чем вообще, у нас Пашка маленький! Поняла… поняла… ладно… поняла…» С тех пор семья Павлика стала неполной, разговоров об отце не допускалось, а мамка притихла и занялась «взрослыми» делами. Теперь казалось, что вместе с расстрелом Белого дома в Москве расстреляли и ее саму, ту ее часть, которую впоследствии она стала пренебрежительно называть совдепом.

В седьмом классе все было уже совсем иначе: все «ху» определились, и мамка нашла себе нового мужа. Теперь Павлик смотрел на комод сверху вниз: углубление столешницы стало хранилищем сбережений, оно утеряло сукно от частых посягательств и стало матовым, размазав всю Пашину курносость, кроме которой ему от отца достался еще врожденный порок сердца, ранний юношеский пушок на щеках и довольно скверный, крепкий характер.