Дерлямбовый путь Аристарха Майозубова

Аристарх смотрел на величественную Москву, понимая, что это достойная столица огромной страны, в которой ещё сохранились традиции богоискания, чести и доброты. Впрочем, возможно, и тут либеральная мораль затмила слабые умы жаждущих пустых наслаждений индивидуумов, но даже несмотря на такую данность, божественное благословление сочилось из каждого камня, деревца или пылинки. «Как же можно не замечать столь вопиющую очевидность»? — думал восхищенный поэт, глядя на серебряную рябь Москва-реки, бесчисленных уток и чаек, игнорирующих проплывающие катера и речные трамвайчики. «Наверное, это то, что заставляет жить», — тихо произнёс расчувствовавшийся Аристарх, осознавая, что Россия стала той страной, которую Создатель выбрал, чтобы явить себя людям. Спасение придёт именно отсюда, из этой усталой, политой кровью земли, раскрывшись в душах, мечтающих о разном, но таких прекрасных людей. Пройдя несколько шагов, Майозубов посмотрел под ноги и увидел нарисованную мелом цифру семнадцать. Гений грустно улыбнулся пространству и поблагодарил Провидение.

Дни неторопливо таяли, но такое течение дел не вызывало абсолютно никакого сожаления или страха, скорее наоборот, поэт испытывал невероятную благодарность, понимая, что не так важно для чего ты живёшь, куда важнее другое, ради чего ты готов отдать жизнь…

Справа от Майозубова оказался «Киевский вокзал» и «площадь Европы». «Странное сочетание, прямо оксюморон какой-то», — криво усмехнулся Аристарх, до конца не понимая, что ему так не понравилось в архитектурном объединении Киева и Европы. Это, наверное, просто какие-то неприятные предчувствия, — подумал поэт, и чтобы немного отвлечься от нахлынувшего наваждения, по пешеходному мосту перешёл на другую сторону реки. Спустившись по лестнице к набережной, он вынул блокнот и записал крутившиеся в голове строки.

По проводам сознанья бежит ток,

Без помех — не определяя стóроны,

За мудростью идут на Восток,

Клюют Запад седые вороны

Сердце бьётся, чеканя ритм

Льются реки дождями прошлого

Снова жизнь изменит алгоритм

В оправданье чего-то пошлого

Радуг будут плестись кружева,

Расцветая грехами Содома

И схлестнутся добро со злом

У калитки отчего дома…

После того, как эмоции упали на бумагу, Аристарху стало легче и он, бросив печальный взгляд в сторону Киевского вокзала, направился к тихому парку, расположенному возле стен Новодевичьего монастыря. «У меня отняли страну», — вздохнул поэт, вспоминая всё, что знал о СССР, в то же время, он хорошо понимал, что распад великой страны был абсолютно неизбежен, так как энергичные коммунисты, чтобы утвердить превосходство своей идеологии, без доли стеснения уничтожали веру в Создателя, а эта земля никак не может существовать без Бога. «Россия так же, как и птица Феникс, возродится во всей своей полноте», — уверенно прошептал гений и с безразличием пройдя мимо парка, свернул к «новой» части кладбища Новодевичьего монастыря.

Мрачная, кроваво-красного цвета стена надёжно скрывала мемориальный погост, на котором обрели вечный покой многие известные в стране люди. Майозубов вспомнил, что где-то там должен быть прикопан и труп алкаша Ельцина, а это, пожалуй, лучшее место в городе, где можно плюнуть, вспоминая смутные времена беспредельных девяностых: нищета, повальный бандитизм, окорочка «Буша» и тотальное воровство — только малая часть того, что олицетворял лежащий в земле начальственный покойник. И при всём при этом Майозубов не мог назвать Ельцина истинным злом, так как последний был просто слабым, пьющим человечком плывущим, как известный предмет, по течению истории. Борис Николаевич, при всём сотворённым им вреде, совсем не тянул на хлёсткий, но бесславный титул «истинного зла». В общем, облажался даже в этом…

«К могиле Ельцина можно нести лишь презрение и боль», — подумал поэт, когда подошёл к месту захоронения бывшего президента. Мудрый архитектор сделал надгробие в виде российского флага, бессознательно задействовав символ страны, как оберег, иначе бы сюда действительно плевали. Впрочем, немного постояв и поразмыслив, Аристарх понял, что больше не испытывает к покойному никаких чувств, ни отрицательных, ни положительных. Боль от развала страны оставалась, а ненависть к лежащему в земле полностью ушла, исчезло даже презрение, а душу наполнила умиротворяющая пустота и устойчивое понимание того, что уже ничего невозможно изменить. «Наверное, эту образовавшуюся пустоту можно назвать прощением», — решил поэт, ощущая, что проявившееся с приходом инфернального Бориски внутреннее противостояние «патриот — либерал» теперь уже окончательно отпустило, оставив приятную цельность и капельку горькой мудрости.