Дермафория

Может быть. Я не знал ничего: ни с кем встречаюсь, ни когда смогу позвонить и даже откуда будет звонок, из тюрьмы или из будки на обратном пути. В голове безостановочно прокручивались самые разные сценарии дальнейшего развития событий. Отто – коп. Информатор. Работает на химика-конкурента. Его надо вывести на чистую воду. Или бросить и смыться. Каждый вариант, едва возникая, опровергал себя собственным идиотизмом.

– Не исключено, что мне придется встретиться еще кое с кем завтра. Переночую в отеле, а завтра во второй половине дня вернусь.

– Нет. – Твой голос прозвучал так умоляюще, что у меня защемило в груди. – Возвращайся сегодня, а завтра утром выедешь пораньше.

– Хочешь, чтобы я за два дня дважды смотался в Риверсайд?

– Я хочу тебя увидеть.

– Я тоже этого хочу. Вернусь сразу, как только освобожусь.

– Ну, пожалуйста. Я не стану тебя задерживать, отпущу пораньше. Обещаю.

Было странно и непривычно чувствовать себя таким желанным.

– Постараюсь. Сделаю все, что смогу. А теперь мне надо идти.

– Подожди. Какого цвета у меня глаза?

– Ох, перестань. Не надо так.

В ту секунду провод, протянувшийся из пустыни до кровати, сделался бесконечным, и каждое мое слово, бывшее зыбью посреди океана, взметнулось сокрушительной волной в тысячах миль от меня. Я проговорил это слишком быстро, поспешно, словно желая отделаться поскорее, и тут же услышал, как мое недовольство рушится на тебя.

– Прости. Я скучаю, – сказала ты. – Увидимся, когда вернешься, ладно?

– А глаза у тебя зеленые.

– Почти угадал.

Провода донесли до меня твою улыбку.

– Голубовато-зеленые.

– Так говорят хироманты.

Перед тем как уйти от тебя, я снял с холодильника твою фотографию и положил в сумку. На ней ты смеешься, тепло и солнечно, и на столике перед тобой высокий стакан с зонтиком. Но фотография мне ни к чему. Как и тогда, когда я разговаривал с тобой по телефону, твое лицо встает столь же ясно и отчетливо, как если бы ты была сейчас в шаге от меня.

– В правом глазу, там, где голубого больше, чем зеленого, есть большое пятнышко. На переносице у тебя маленькая припухлость. На левый глаз постоянно падает локон, на правой щеке, в уголке улыбки, крохотная родинка.

– Вот это память.

– Память у меня ужасная. Но я легко представляю тебя, когда слышу твой голос.

– С памятью я тебе помогу.

– Заполнишь пропуски?

– Ага. У меня это хорошо получается.

– Пока я тебя вижу.

– Мысленно или наяву?

– И так, и так.

Ты вздохнула, и пробежавшие по проводу волны окатили меня покоем.

– Скучаю. – Ты первой нарушила молчание. – Пожалуйста, если сможешь, возвращайся сегодня.

– Постараюсь. Я тоже по тебе скучаю.

Мы попрощались. Прежде чем повесить трубку, я еще с минуту слушал монотонный электрический гул проводов. Потом открыл стеклянную дверцу, и в будку ворвались мили тишины.

* * *

Дом был разорен, заброшен, заколочен, загажен, продан, снова заселен, снова разорен, снова заброшен и заколочен. Он стоял в четырех милях от мотеля-призрака, и мы с Отто расположились на крылечке. Небо здесь казалось огромным, растянувшимся во все стороны светящимся голубым полотном с такими громадными облаками, что оставалось только удивляться, как это они не падают на землю.

– Он еще крепок, – заметил Отто тоном ребенка, убеждающего себя, что ни под кроватью, ни в чулане никого нет. – Знаешь, если кто-то заявится, так просто они внутрь не попадут.

– Если явятся федералы, будет уже не важно, крепок он или нет.

– Я не о федералах. Я о тех, кто будет искать тебя. О тех, кто сильно на тебя зол. О противоправном вторжении и окупаемости.

– Отто, на кого мы собираемся работать?

Всем заправлял некто по имени Хойл. Поставки, снабжение, распределение – все было в его руках. Последнее слово оставалось всегда за Хойлом. Ему была нужна не кислота. Не кислота заставляет людей желать еще кислоты. Хойлу требовалось то, что пробуждает дремлющий инстинкт, тягу иметь Больше, и он пробуждал этот инстинкт, не жалея сил. Отто с Хойлом не встречался ни разу, но знал кого-то, кто его знал. Этого «кого-то» мы и ждали на крыльце заброшенного и заколоченного дома.

Сначала мы увидели клубы пыли, потом появился белый фургон. Фургон мне знаком, хотя никогда раньше я его не видел. Память застряла в петле, поскольку я вспоминаю то, что еще не случилось, порядок вчерашних и позавчерашних событий смешался с событиями, предшествующими пожару. Здесь и сейчас сталкиваются с там и тогда, и в какой-то миг я вижу Манхэттена Уайта и Могильщика стоящими в моем номере в «Огненной птице» среди всепоглощающего пламени, тогда как я, обнимая тебя, лежу посреди пустоты. Мгновение проходит, ноты памяти перенастраиваются с шума на симфонию.

Выйдя из машины, Манхэттен Уайт направился к домику. Отто внезапно исчез. Сынок Уайта в перепачканной мороженым и соплями рубашке остался на заднем сиденье, играете кусачками.

– Меня зовут Уайт.

Мы встречались.

– Меня Эрик.

– Знаю. Некоторые называют меня Манхэттеном, но достаточно и Уайта. Я так понимаю, Эрик, вы химик.

– Да.

– У меня к вам один вопрос: зачем?

– Вы не могли бы выражаться немного яснее?