Дермафория

Я спускаюсь по пандусу. Еще не поздно. За испорченный замок и взломанную дверь можно заплатить. Шанс, пусть и слабый, есть. Судья может отказаться принимать какие-то улики. Адвокат подаст апелляцию. Зачем я это делаю? Только обманываю самого себя. Полдня свободы ничего не решают.

Сворачиваю за угол и вижу один-единственный автобус. Ему лет пятьдесят, но выглядит как новенький. Такие можно увидеть в автомобильных музеях или выпотрошенными и переоборудованными в модные кафе. Хромированные части сверкают, сиденья как будто обтянуты тонкой кожей, словно автобус свалился с неба через какую-то дыру во времени. И я – его единственный пассажир. Осматриваюсь еще раз – за мной никто не наблюдает, никто не отворачивается, не изображает наигранное равнодушие. Вешаю сумку на плечо и шагаю к платформе. Совершенно пустая трата времени, думаю я. Энслингер прав. Подхожу ближе и вижу перед ветровым стеклом табличку с громадными белыми буквами на черном фоне – «Шоссе цветущей груши».

Глава 27

То, что я вроде бы помню, изменилось, а то, что мне хочется вспомнить, нет. Имена, числа, направления, время, формулы – все эти детали выскальзывают из памяти и разбегаются шариками ртути. Движение одной отзывается переменой во всех. Впечатления остаются. Я помню звуки, цвета, запахи и прежде всего прикосновения. Помню рукопожатие Энслингера и Морелла. Помню руку Джека, а вот с Дылдой мы не здоровались, хотя эти двое всегда вместе. И Уайту руку не пожимал, хотя его сынишка отнес меня однажды в машину. Лежа на кровати в «Огненной птице», я ничего этого почему-то не помнил. Зато всегда помнил твои руки. Я ни разу не усомнился в том, что ты реальна, что живешь где-то в этом же городе, и у меня никогда не возникало повода доказывать это себе самому или кому-то другому.

Просыпаюсь на пустынном участке шоссе. Пейзаж за окном, может быть, и показался бы знакомым, если бы в нем присутствовало что-то помимо пыльных кустиков, кактусов и линий электропередачи. Если кто и заходил в автобус, пока я спал, то он уже вышел. Там, где мы остановились, никто не останавливался по меньшей мере десяток лет. Никаких знаков или указателей, только пара наполовину закопанных в песок покрышек.

– Доброго пути, сэр. – Водитель прикладывает палец к козырьку фуражки.

– И вам того же.

Двери закрываются, и автобус уезжает, пустой и чистенький, сверкающий под ярким послеполуденным солнцем. Я стою возле выкрашенных белой краской полукружий спиной к дороге и не спешу, не хочу, боюсь оборачиваться. Провожу пальцами по старой, потрескавшейся от времени и теплой на ощупь резине, подбираю пригоршню пыли. Песчинки просачиваются между пальцами. Я помню, что останавливался здесь раньше, помню, как блестела под солнцем красная «гэлакси». Я играю с песком и радуюсь как ребенок. Наверное, это трудно понять, но впервые за последнее время нечто находящееся за пределами моей головы совпало с тем, что находится в ней. Я поворачиваюсь.

За автострадой останки бетонного динозавра охраняют пустой, заросший травой бассейн и проклятый мотель, примыкающий к заброшенной автозаправке. Подхожу к динозавру. Торчащие ребра арматуры нагрелись за день. Поглаживаю ладонью шелушащуюся зеленую шкуру и впервые с тех пор, как вспомнил твое лицо, чувствую себя счастливым. В четырех милях отсюда я встретился с Уайтом. Здесь я в последний раз видел Отто и разговаривал с тобой.

Моя собственная кожа похрустывает при движении. Губы потрескались. Чтобы наполнить меня, не хватило бы сейчас всей воды океана. Спина кровоточит. Тело горит. У меня жар, потому что я определенно подхватил какую-то инфекцию. Смеркается. Большинство комнат в мотеле заперты и заколочены, а в тех, что открыты, валяется разбитая и растерзанная зверьем мебель. Оттуда тянет вонючим душком застоявшейся воды. В двери номера 229 на втором этаже зияет дыра. Просовываю руку и поворачиваю защелку. От мебели почти ничего не осталось, но само помещение сохранилось неплохо под покрывалом пыли и небрежения. Закрываю дверь, приставляю к ней стул и достаю виски и носки. Сжимаю зубами чистый носок и выливаю полбутылки на спину. Потом проглатываю аспирин, измельчаю в порошок болеутоляющие и запиваю виски. Теперь бы уснуть.

Глава 28

Каждая секунда моей жизни, не удостоверенная свидетелем, это секунда, которой не было. Все свидетели моего существования до пробуждения в тюрьме либо сгинули в восьмисекундной черной дыре, либо восстали из дымящихся останков моего мозга, дабы рассеяться в прах. Все предшествовавшее этой секунде – пустота, которую я заполняю тобой, и это ты научила меня, как заполнять пустоты. Не знаю, открыл ли я наркотик, который открыл тебя, или сначала придумал тебя, а наркотик появился уже потом. Я лишь знаю, что влюбился в сам момент влюбления и хотел сохранить его, продлить до вечности даже ценой всех последующих моментов. Если я сотворил тебя из ничего, то, может быть, я – Бог, а поскольку хочу Больше, то, может быть, я – Дьявол.