Деррида

Деррида не представляется случая познакомиться с экстернами: обедают они у себя дома, а из лицея уходят, как только заканчиваются лекции – во второй половине дня. Пьер Нора, Мишель Деги или Доминик Фернанде относятся как раз к таким хорошо одетым и сытым парижанам из хороших семей. Интерны, такие как Мишель Серр, Жан Бельмен-Ноэль и Пьер Бурдье, – провинциалы, часто скромного происхождения. Серая форма, которую они все время носят, позволяет их тут же опознать: во многих отношениях они – пролетарии подготовительных курсов.

В сравнении с этим жестким социальным барьером алжирское происхождение кажется невинной деталью. К тому же это заморское происхождение создает особый экзотический престиж, так что три ученика, прибывших из Алжира осенью 1949 года – Парьент, Домерк и Деррида, – чувствуют себя увереннее большинства маленьких провинциалов. Несколько раз, как вспоминает Жан-Клод Парьент, они развлекали своих сотоварищей импровизациями сценок из алжирской жизни. «Жаки, у которого была очень смуглая кожа и крепкое телосложение, хорошо говорил на патауэте, языке простолюдинов Алжира, в частности портовых рыбаков. Контора его отца находилась возле порта, на одном из ведущих к нему спусков, так что Жаки наверняка там часто бывал». Еврейство тоже не вызывало особых проблем: в среде, подобной той, что сложилась в лицее Людовика Великого в послевоенные годы, оно не является поводом ни для притеснений, ни для чествований. Какие-то ученики могли выражать антисемитские настроения, но достаточно общие и как бы не касающиеся лично их соучеников-евреев.

Все выпускники лицея признают, что интерны жили весьма некомфортно. «В 1949 году уровень жизни во Франции был еще низкий, а наш интернат был еще и старого образца: спали мы в огромном дортуаре с небольшими шкафчиками у изголовья кроватей и несколькими умывальниками у входа. Свет тушили в 21.30. Питание было настолько скверным, а меню – таким скудным, что мы в знак протеста не раз устраивали голодовки. Деррида еще больше, чем большинство из нас, страдал от такого образа жизни, от постоянного тесного соседства с одноклассниками, не говоря уже о проблемах со здоровьем, из-за которых эта диета была для него особенно вредной»[93]. Что касается дисциплины, то она была столь же строгой, сколь и школярской. Надзиратель следил за самыми незначительными отлучками, даже если речь шла о том, чтобы купить полубагет в булочной на углу Сен-Жак и Суффло, пытаясь обмануть чувство голода. Несколько раз Деррида и его товарищи попадаются на мелких опозданиях или самоволках. Они питают глубокую неприязнь к старостам – порой их ровесникам, – которые с удовольствием злоупотребляют своей маленькой властью.

Теснота и суровый быт обостряют отношения между интернами. Во время полдника в классе витают запахи харчевни – ученики из провинции делятся со своими товарищами едой, отправленной им родственниками. Через несколько недель у Жаки завязывается дружба с несколькими учениками, среди них – Робер Абирашед, приехавший из Ливана. «Деррида и я, – вспоминает он, – оба мы были средиземноморцами с не таким, как у других, темпераментом. Мы любили поговорить, и это нас сближало. Кроме того, у каждого из нас в Париже был дядя, и по забавному совпадению жили они по соседству друг с другом – на улице Феликса Зима в двух шагах от кладбища Монмартра. Мы часто ходили к ним по воскресеньям на обед наесться вдоволь, даже если приходилось терпеть не самые увлекательные разговоры. По возвращении у нас всегда была уйма смешных историй»[94]. У дяди и тети «Зим», как их называл Жаки, он встречает время от времени своего брата Рене, живущего в Париже с 1947 года: он стажируется в аптеке провизором, что обязательно для завершения учебы на фармацевта. Когда братья впервые встретились в Париже, Рене не смог скрыть удивления при виде Жаки в длинной серой робе: у некогда неуживчивого подростка, увлеченного читателя литературных журналов, теперь манеры и облик заключенного.

Другой близкий друг в этом году – Жан Бельмен-Ноэль из Экс-ле-Бен. «Наверное, я действовал на Жаки успокаивающе, ведь в отличие от него у меня был легкий нрав. Я хорошо спал и мог переварить почти что угодно. Часто мы просили ночного дежурного разбудить нас в 5 утра, чтобы поработать часа два до пар. По договоренности с дежурным мы вешали свои полотенца на спинку кровати, и он шлепал нас по ногам. Иногда я сам вешал полотенце на кровать Жаки, чтобы заставить его работать. Раньше он нигде не учил греческий, но знал, что язык может ему скоро понадобиться, так что я давал Жаки два-три урока в неделю, а он, в свою очередь, служил мне философским словарем. Среднее образование я получил в религиозном коллеже, поэтому никогда не слышал о Гегеле и Шопенгауэре, тем более о Ницше и Гуссерле. Чаще всего Жаки давал очень точные ответы на мои вопросы, но бывало, что его слишком заклинивало на одной теме. У него были некоторые странности, и он мог вдруг замкнуться в себе»[95].