Дервиш и смерть

Итак, кончено. Может, все-таки стоило схватить его за оба уха или щелкнуть согнутым пальцем по желтому лбу. И снова не знал я, где Антиохия и на каком языке мы разговаривали. Все это время мне казалось, будто я стою на голове, вишу где-то между полом и светильниками, подпираю своими плечами потолок, потерянный, спятивший из-за их скуки и своего желания ее одолеть. Странным языком говорил я, верно, и напрасно. Может быть, завтра тоже напрасно, ибо заранее лишит меня мужества сегодняшняя неудача. Я должен прийти и приползу на коленях и не буду знать, не только где Антиохия,— будь она проклята! — но и как зовут сына моей матери. Снова будем мы мучиться, как два старика второй брачной ночью после печально пропавшей первой, только все будет длиться короче, ибо ни у меня, ни у него не будет большой надежды.

Теперь мне некуда спешить. Вялая желтая рука в припадке недолгой бодрости не начертала: выпустить арестанта Харуна.

Не провалился ли из-за этого арестант Харун еще глубже во тьму?

Я вышел, меня вывели, вытолкали, а перед домом меня поджидал позабытый Кара-Заим. Люди не помнят о нем через двадцать лет, а я позабыл о нем спустя один час. Только он не забывает, так-то вот.

— Долго ты оставался,— произнес он, с любопытством глядя на меня.

— А разве единоборство короче длится?

— Обычно быстрей выходят. И обычно растерянные.

— А я растерян?

— Не сказал бы.

Не очень зорок глаз Кара-Заима. Но пусть будет так, как говорит он.

— Мы говорили обо всем.

— А обо мне?

— Он велел мне прийти завтра.

— Так. Значит, завтра.

И снова мы шли по чистой дорожке из речной гальки. И пойдем снова завтра.

Я думал, что у меня не хватит сил разговаривать с Кара-Заимом, что я даже не услышу того, что он говорит, но вот я слышал и отвечал, хотя все внутри меня было перевернуто, хотя я все еще стоял на голове и медленно, очень медленно выпрямлялся, убежденный, что все будет выглядеть еще более странным, когда я приду в себя. Это походило на опьянение, на дурной сон, я сам поверю в то, что подвергся чарам и что на самом деле ничего не было.

Заим не знал, что происходило во мне, он думал, что все закончилось удачно.

— Это хорошо,— произнес он,— что он зовет тебя завтра. Обычно не зовет. Значит, ты ему понравился, значит, по душе пришелся.

Он не очень был мудр, не очень красноречив, мой добрый Заим. Да, я понравился ему, очень, я ушел, едва дыша, и мы продолжим эту пытку завтра.

Смущенно, подыскивая слова, глядел на меня Заим.

— Знаешь, я хотел бы попросить тебя.

Видит ли он, как гаснет мое лицо от его слов? Вяло я ободрял его, вспоминая:

— Скажи, Кара-Заим. Не стесняйся. Что-то гнетет тебя.

Так должен был мне сказать тот.

— Да ничего не гнетет. Но здесь не знают, кто я, думают, что сроду был таким хрипуном и бродягой. Я не говорю о муфтии, о других.

— У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего у меня не случилось. Говорят, что я не подхожу больше.

— Тебя прогоняют?

— Выходит, прогоняют. Я думаю, если бы ты мог сказать муфтию, чтоб меня оставили. Воевать я не могу больше, а ворота сторожить могу получше других. Мне платят сто грошей в год…

— А муфтию двенадцать тысяч.

— Муфтий — другое дело. Вот я и говорю, если много сто грошей, пусть будет меньше, пусть будет восемьдесят. Пусть будет и семьдесят. Значит, семьдесят в год, разве это много? Вот я и хотел…

Да, немного — семьдесят грошей в год. Не отъешься ты с этих семидесяти грошей, мой Заим, совершивший страшную ошибку, что вовремя не умер. Но прости, что я не могу жалеть тебя, долго я боролся с черным демоном и весь разбит на составные части, ни одной косточки нет на своем месте.

— Воевать ты не можешь,— ответил я, ни о чем не думая,— но ружье носить в силах. Ятаган держать можешь. Сколько ты попросил бы, если б мы взялись освободить невинного человека? Схватили его ни за что ни про что, ни в чем он не виноват. Согласился бы ты за сто грошей?

— Не знаю, спрашиваешь ли или говоришь о чем, что может случиться,— растерялся он.

— Отвечай мне.

— Отвечать нелегко. Пока я был настоящий Кара-Заим, не взял бы ничего. А теперь, если дело честное… Сто грошей?

— Двести.

— Двести грошей! Господи милостивый! Три года я мог бы прожить на двести грошей. И невинный человек? Где он?

— В крепости.

— Значит, двести грошей. И невинный человек, в крепости. Не смог бы.

— А двадцать лет назад согласился б? И пусть в крепости? Только невинного, схваченного безвинно?

— Согласился б.

— А сейчас нет?

— Сейчас нет.

— Тогда ничего.

— Это ты в самом деле или шутишь?

— Шучу. Я хотел посмотреть, намного ли ты изменился.

— Да, я изменился. А если меня выгонят, можно тебя разыскать?

— Если тебя выгонят, я тебе дело найду.

— Спасибо тебе, я это запомню. Но все-таки поговори завтра с муфтием.

Он любой ценой хотел остаться на своей белой дорожке от ворот до дома. Отблеск ореола муфтия падал и на него, лишенного ореола, и наверняка ему казалось, что отсюда много ближе к тому герою на поле битвы, чем от квашни пекаря или грядки садовника. А тот герой для него важнее всего на свете.