Дервиш и смерть

— Я? Не знаю. Плохо.

Я догадывался, что он не любит меня, но не упрекал его. Он тоже идет по канату меж двумя берегами, так, как умеет. Иногда он пытается быть добрым.

Улыбаясь и пребывая в самом радужном настроении, я спросил его, готовый все понять, готовый быть благородным:

— Скажи откровенно, ты знал, чего хочет жена кади, и поэтому послал меня?

— Какая жена?

— У нас один кади в городе. И одна жена у кади. Сестра Хасана.

Он вспыхнул, словно ему вдруг стало противно. Я не привык видеть его таким.

— Не называй их вместе, прошу тебя!

— Значит, ты знал. И не хотел вмешиваться. Так ведь?

— Оставь это дерьмо, ради бога! Я хотел тебе помочь, потому и не пошел. Но не вспоминай о них сейчас.

— Почему?

— Неужели ты ничего не узнал?

— Нет.

— Тогда я должен тебе сказать.

По глухому голосу, по усилию, с которым он заставлял себя смотреть мне в лицо, по беспокойно двигавшимся рукам, которые он то и дело прятал в бездонные карманы и снова вынимал, по всему тому, что прежде мне никогда у него не доводилось замечать, он казался другим человеком, а по охватившему меня страху я понял, что он намерен сообщить нечто неприятное.

— О брате? — спешил я погрузиться в черную пучину.

— Да, о брате.

— Он жив?

— Убит. Три дня тому назад.

Больше он ничего не мог мне сказать, да я и не спрашивал.

Я смотрел на него: он плакал, скривив губы, ужасающе безобразный. Я помню, что обратил на это внимание и что удивлялся тому, что он плачет. Я не плакал. Мне даже не было тяжело. Это известие ослепляло, подобно внезапной молнии, а потом наступила тишина.

Вода безмятежно журчала. В ветках я слышал птицу. Ну вот и покончено, думал я. И почувствовал облегчение: свершилось.

— Так,— произнес я,— значит, так.

Над водою, где золотом солнце сверкало…

— Успокойся,— говорил хафиз Мухаммед, приходя в ужас от мысли, что я помешался,— успокойся. Будем молиться богу за него.

— Да. Только это нам и остается.

Я даже не ощущал боли. Словно бы что-то оборвалось во мне, и вот теперь его нет, это конец. Страшно, что его нет, невероятно, невозможно, но болело больше, когда он был.

Пришел Мустафа, должно быть, хафиз Мухаммед рассказал ему о моем несчастье, принес что-то в медной миске, смягченный, еще более неуклюжий, чем обычно.

— Надо поесть,— внушал он, стараясь не кричать.— Со вчерашнего дня у тебя ничего во рту не было.

Он поставил передо мной миску, как лекарство, как знак своей симпатии, я ел, не зная что, оба они смотрели на меня, один — стоя рядом, другой — напротив, ненадежная охрана от печали.

И тогда, в промежутке между двумя кусками, начала болеть оторвавшаяся часть.

Я перестал есть и медленно, остолбенело поднялся.

— Куда ты? — спросил хафиз Мухаммед.

— Не знаю. Не знаю, куда я.

— Не ходи никуда. Не надо сейчас. Оставайся со мной.

— Не могу остаться.

— Иди к себе. Плачь, если можешь.

— Не могу плакать.

Постепенно осознавал я, что произошло, и боль заливала меня, подобно тихо подступающей воде, и, пока она доходила до лодыжек, я с ужасом думал о волне отчаяния, которая завтра поглотит меня.

А потом вдруг начался мгновенный приступ такой ярости, словно виновник — брат — стоял передо мной. Поделом тебе, шипела в душе слезливая злоба, получил по заслугам? Чего ты искал? Чего ты хотел? Ты погубил нас, несчастный человек! За что?

Но и это прошло, длясь лишь один миг, однако я пришел в себя.

С горы, из цыганского стойбища неслись глухие удары барабана, непрерывно пищала зурна, без устали с самого утра, со вчерашнего дня, испокон веку, жуткое безумство юрьева дня обрушивалось на городок, как протест, как угроза. Я слушал дрожа, где-то призывал к бунту громкий набат, призывал тех, кого нет, всех мертвых братьев под землей и над землей. Кто-то остался в живых и зовет.

Напрасно зовет.

Я лишился мыслей, лишился слез, лишился пути. Мне никуда не надо идти, но я иду, где-то остался след мертвого Харуна.

Под невысоким каменным мостом текла моя река, за нею мертвая земля. Я никогда не ходил по нему, кроме как взглядом, здесь оканчивалась чаршия, и городок, и жизнь и начинался недолгий путь к крепости.

Брат прошел здесь и больше не вернулся.

С тех пор я часто мысленно шел от каменного моста к громоздким дубовым воротам, прерывавшим сизые стены. Я шел как во сне во время этих воображаемых прогулок, дорога всегда была пустынной и свободной, чтоб я легче мог пройти, терзаемый мыслями. Ворота были целью, дорога отовсюду подводила к ним, они стали олицетворением печали, триумфальной аркой смерти. Я видел их в мыслях, во сне, во время приступов ужаса, я ощущал их мрачный призыв и неутолимый голод. Я поворачивался и бежал, а они смотрели мне в затылок, манили, поджидали. Как потемки, как бездна, как избавление. За ними — тайна или пустота. Здесь начинаются и завершаются вопросы, для живых начинаются, для мертвых завершаются.