Дервиш света

Ты как отзвук

        забытого гимна

В моей черной

        и дикой судьбе.

Ал. Блок

Опять вечер. Та же висячая большая, до блеска начищенная лампа «Молния» желтоватым, янтарным пламенем озаряет четырехугольный стол, Ивана Петровича. Тихо, с паузами допевает песенку самовар.

Сегодня за вечерним чаем звучат стихи:

Как даль светла, но непонятна,
Вся — явь, но как обрывок сна,
Она приходит с речью внятной,
И вслед за ней — всегда весна.

Поэтические строфы адресованы ослепительной, смотрящейся в прозрачную медь самовара Юлдуз. Она улыбается, она довольна. Стихи читает ее муж и любимый, с кем она так долго находилась в разлуке. Он сидит в тени, склонив голову к ее плечу. Сумрак мешает разглядеть его лицо. Но седина оттеняет его темный, почти шоколадный загар и блеск молодых глаз. Георгий Иванович за эти годы значительно окреп, поздоровел. «Что значит избавиться от малярии», — сказал Иван Петрович.

Да, Юлдуз ослепительна. В ней, изысканной, даже модной даме, трудно узнать восточную пери гор, принцессу наших детских фантазий, тетю Юлдуз. Ей уже за тридцать. Она еще молода. Она ярка. У нее черная грива волос собрана в такую экстравагантную прическу, что все самаркандские дамы умирают от зависти. И она чересчур великолепна и красива для старогородской школы, для девочек, где она сейчас атын, то есть наставница.

Георгий Иванович гордится своей женой. Простим ему его чувства и то, что он не может никак отказаться от своего любимого поэта:

Внешний трепет, и лепет, и шелест,
Непробудные, дикие сны,
И твоя одичалая прелесть —
Как гитара, как бубен весны.

А Юлдуз загадочно улыбалась, пристально вглядываясь в свое отражение на золотой меди самовара.

Из дверной арки, ведущей в гостиную, неслись звуки музыки. Катя властно, темпераментно извлекала волшебные мелодии из рояля «Беккер» — того самого рояля, дервиша бродячего, который совершил когда-то путешествие из Варшавы в Тилляу, а позже в Самарканд. Теперь под свой аккомпанемент Катя пела старинный романс.

— Я перевел кое-что для нашего француза Албан Ивановича, — важно, с удовлетворением проговорил Миша, усаживаясь на стул рядом с Георгием Ивановичем. — Как хорошо поет Катя и как мешают эти скеттингрингисты!

Действительно, в окна нет-нет врывались из Ивановского парка режущие ухо взвизги роликовых коньков, столь модных в первые годы войны.

И вдруг вздрогнула, побледнела Юлдуз. Она не повернула голову и странно посмотрела на Георгия Ивановича. У нее чуть дрожали губы.

За столом прозвучало имя Джеляла. Снова о нем помянул Георгий Иванович. Получилась заминка.

И Ольга Алексеевна, видимо, решила перевести разговор в другое русло.

— Любовь, ненависть. Симпатия, антипатия. Проступки. А во всяком человеке заключена человеческая ценность и человеческое достоинство. Надо суметь распознать достоинства и отделить их от недостатков. И потом… В нашем деле прежде всего надо личные чувства подчинить общей пользе.

И она внимательно и даже строго посмотрела на Юлдуз и Георгия Ивановича.

Но Юлдуз уже беспечно улыбалась. Потеплело и лицо Георгия Ивановича.

— Вы, Ольга Алексеевна, просто мудрец. Какая музыка! Музыкальная атмосфера в доме! В этом великая ваша заслуга. Музыка должна играть в жизни человечества великую роль.

— То Огинский, — воскликнул пан Владислав. — Полонез Огинского. С ним шли поляки в бой.

Он просит тишины. Он слушает с увлечением, со страстью. Он бежит в гостиную поцеловать ручки божественной исполнительнице — Кате…

Ольга Алексеевна продолжает начатую мысль:

— Не подумайте, что я всех людей считаю хорошими. Вот муфтий. Он был и остается мерзавцем.

— Вот вы, Ольга Алексеевна, и заговорили революционным языком, а ведь муфтий по-своему неплохой, даже хороший человек. В рамках своего закона, в рамках класса капиталистов. Конечно, от него мне доставалось, от этого гарпагона в чалме. Я был в отчаянии. Замучил меня не тем, что бессовестно эксплуатировал меня — раба. Он вытягивал из меня тысячу сведений, я отдавал ему их скорее, чтобы освободиться от них, нежели просветить этого бухарского Ротшильда. А как он замучил меня игрой в кости. А этот отвратительный запах анаши из кальяна… И все же муфтий — хороший человек. Если бы не он, не знал бы я семейного счастья… Благодарение аллаху, у меня теперь есть Юлдуз, сын, семья.

Но жизнь властно и тревожно постучалась в калитку. Прибежал Шамси, сын сандуксоза Ибрагима.

Шамси мчался всю дорогу, все семь верст от Кафар-муры, устал, взмок.

— На станции железной дороги кого-то ищут. Станция полна городовых.

Оказывается, почтенный Ибрагим-сандуксоз вместе с сыном Шамси поехал рано утром к господину жандарму-ротмистру на вокзал — повезли ему только что сделанный сундук, большой, на целый халат в длину, обшитый красно-желтой и темно-фиолетовой с бордюрчиками медью, с двумя звонками в замочке.