Дервиш света

«Бисмилла! Провозглашаю единство божье и благословение на пророка и его семейство с молитвою об эмире Бухары, повелителе правоверных Сеид Алимхане и излагаю эту поучительную историю со ссылками на священное писание.

Позвольте мне, ученику мудрых, сопровождать мое послание восклицанием:

«Нет могущества и силы, кроме как у всевышнего божества!»

Так учили меня мои учителя в медресе, в Стамбуле, куда поместил нас для учебы и воспитания в юном возрасте достоуважаемый наш отец муфтий Тешикташский и Тилляуский. Да снизойдет на него здоровье и благополучие!

Волей эмира нас за способность к письменности назначили в нежном возрасте младшим писцом в канцелярию — да преклоним мы голову перед могуществом самого газия и хаджи господина визиря Сахиба Джеляла и… — о веление судьбы! — визирь распорядился в тот день сопровождать его в эмирский диван в Арк по случаю торжественного приема некоего известного в мирах Ивана-хакима-уруса, врачебное искусство которого прославлено и, да благословит его аллах! — способствовало исцелению глаз нашего отца еще в молодые его годы. А потому и отец наш приказал допустить нас перед светлые очи халифа и эмира мусульман. «Полюбуйся, как награждает великодушный правитель за заслуги даже тех, кто не сподобился истинной веры!»

Мы не заполняли бы записями листы бумаги и не тратили чернила, если б не необыкновенное и полное возмутимости обстоятельство. Видно, небо упало на землю, а земля вздыбилась до седьмого неба, ибо тот самый недостойный внимания повелителя Иван-хаким отверг милость и награду, наговорив дерзостных слов. И когда? Когда придворный имам провозгласил полным голосом славословие «вард» и эмир уже встал со своего золотого трона и повелел мехмондору передать драгоценную награду тому самонадеянному и полному неблагодарности доктору, осмелившемуся сказать: «Награду я не принимаю. Пусть лучше стоимость ее, то есть награды, истратят на хлеб для голодных детей такого-то там города по названию Каратаг, разрушенного гневом божьим в пыль и песок во время землетрясения».

Тогда казикалан возвестил, что высокое собрание повелело всем разойтись на «салат уз-зухр» — полуденную святую молитву. «У нас не так, как у неверующих гяуров, — сказал казикалан. — Есть у нас пять обязательных молитв на дню. И все обязаны совершать молитвы в установленный момент, повернувшись спиною к светским делам, преклонять колени, сгибая поясницу, призывать всевышнего в свидетели нашего покаяния в грехах».

Так оказался посрамлен гяур доктор молитвой божьей и так возвышено имя великодушного эмира.

А отец наш муфтий мудро решил: «Эмир слишком высоко. Не повредит же верблюду укус муравья».

«Аиб» — грех! Да простит мне всевышний мой грех — занятия летописанием. Нам еще в медресе в городе Стамбуле приходилось скрывать занятие поэзией, а тем более такие занятия, как разъяснил строго наш отец, воспрещены под тяжестью наказания в зиндане и ударами палок студентам муллабачам в Благородной Бухаре, где мне надлежит отныне работать и учиться, поскольку наш отец муфтий прибыл сюда с высокой «миссией» (так, кажется, называется, такое дело у ференгов) от правительства султана халифа ко двору эмира Бухары. Мой названный брат Мирза также удостоился учения в бухарском медресе Мир Араб и проживания в одной со мной худжре. Он, брат мой, просил тоже, чтобы его облагодетельствовали должностью при канцелярии визиря Сахиба Джеляла, но отец наш муфтий сказал! «Не надо».

Клянусь, все неживое и живое, небегающее и бегающее — свидетельство существования аллаха. И мне предстоит сидеть на ковре и писать, и читать, а названному брату моему бежать и выполнять то, что ему прикажу я. О, справедливость!»