Держаться за землю

Стволовой же Сурков никуда не спешит. Идет от клетьевых решеток к сигнальному щиту, как по красной дорожке за президентским перначом. В перегретом забое взмокли словно под ливнем, а здесь, у ствола, ледяной ветерок. Зернистая испарина на теле застывает серебряными блестками – чисто как на мороженых тушах в холодильнике-рефрижераторе. Злой народ, истомился без курева, поскорее глотнуть настоящего воздуха хочется всем, вот и лезут к раскрывшимся створкам, оттирают друг друга плечами, втекая в проход, – то ли вязкий крикливый поток черных тел на конвейере, то ли уж непролазная чаща стоячих утопленников в закопченных оранжевых касках. Ослепительно-белые зайчики хаотически мечутся по бетонным опорам и сводам.

– Стой, олени! Куда?! Перегруз! – вякнул было Сурок, но его голосишко потонул в слитном матерном гомоне грозов.

Набиваются, трутся, прессуются, на мгновение только взвивается надо всей этой кашей-халвой чей-то возглас:

– Куда, бля, куда?!.

– Бей сигнал, падла, ну! – стволовому кричат…

Наконец в горной выси неслышимо завращались шкивы, и казавшаяся неподъемно придавленной всем живым своим грузом, всей шахтерской усталостью клеть оглушительно оневесомела и пошла в высоту, как ракетоноситель «Союз», баллистическая «Сатана» по секретному шахтному руслу, словно и не машина ее потянула наверх, а разжавшаяся огневая пружина толкнула. Вот оно, вознесение в небо из-под черной земли, вот оно, реактивное воскрешенье из мертвых.

На четыре сигнала поднимали живых-невредимых шахтеров. Покалеченных, раненых подымали на восемь – на пуховой перине, на облаке. Лишь у самого устья стало видно шершаво мелькающий монолит ствольных стен, змеистые извилины и раковины, проточенные в них стекающей водой. Лишь у самого устья стало слышно, как мелко дрожит переполненная человечиной клеть, как будто не стальной канат удерживал ее, а перетруженная, ослабевшая рука живого великана.

Вот уже и в приствольной коробке они. На поверхность ступили, но темно еще тут. Переходную эту галерею глухую для того и построили, чтоб не портить глаза резкой сменою света на солнечный. В ламповую текут вереницей, чернокожая белая раса, термоса ламповщицам сдают, а оттуда уж в баню. В «грязной» топчутся-трутся средь похожих на средневековые приспособления для пыток решетчатых ржавых контейнеров, донага раздеваются, сапоги драгоценные прячут. Заскорузлая роба отстает от запревшего тела, как кожа. Лишь зады и белеют на глиняно-темных телах, как приживленные куски чужой отмытой плоти, как детали для сборки разбитых и заново склеенных грозов. Как будто взятая с великой глубины тяжелая земля пошла на создание этих вот тел, и не добрые, мягкие руки лепили, окропляя водичкой, а мучительным горным давлением сформированы были и выжаты на поверхность земли.

– Ну и вонючий ты, козлина, – кто-то говорит. – Как жена тебя только принимает такого?

С потолка, как в заброшенном магазине одежды, вереницами робы свисают. На кафельной стене – исполненная черным маркером картина: шахтерская троица на бутыльке. Что шахтеры – понятно по каскам и тому выражению тоскливой покорности, что бывает у мучимых умных животных. Один, с прижатой к боку пластиковой титькой, занюхивает водку рукавом; другой, ощерив зубы, кусает папироску; третий же, молодой, отрешенно-задумчивый, механически держит газетку с нарезанным салом и луковицей. Сверху надпись печатными буквами: «Слесарь Витя бросил пить – стоял бычок покусывал, а Михалыч из проходки пил и не закусывал».

На первый взгляд карикатура, но разве есть в карикатуре то, что называется «душой»? Валек нарисовал. Была бы его воля – расписал бы все постройки шахты. Огромную столовую. Приствольную коробку. Исполненные в старой советской манере плакаты на тему безопасности шахтерского труда («Помни: тебя ждут дома») давно уже не били по глазам, а скорей еще больше притупляли все пять человеческих чувств. Человеку же здешней породы, что без света живет под землей, нужно помнить о том, что его кто-то ждет, что кому-то он нужен, как матери. Трудно верить и трудно не верить, что никто матерински, отцовски за тобой не следит, что никто ни минуты не видит тебя сквозь кромешную темень, глухоту, немоту равнодушного камня, как живые идут по земле и не видят обыкновенных мертвецов, закопанных на двухметровой глубине. Это-то и казалось Вальку… ну, короче, задачей художника. Сказать про самого себя «художник» без чувства фальши и стыда он, разумеется, не мог. Но уж если рисуешь, то, наверно, затем, чтобы кто-то ощутил на себе понимающий взгляд.