Держава (том первый)

«Про любовь, конечно, не строчки, — нюхал конверт и страницу с округлыми буквами. — Духами не пахнет, — сделал вывод после нюхательной экспертизы, — а конверт и вовсе селёдочкой отдаёт, — взял лупу и всмотрелся в огромный жирный отпечаток пальца. — Не её! У Натали, если только большой палец ноги такой, — отчего–то покраснел он. — У этих почтарей, — отвлёкся от пикантных мыслей о женских ногах, — никакого почтения к письмам. Как закусывают селёдкой, так и хватают немытыми лапищами конверт… А дамы, бывает, засушенные цветочки посылают.., чтоб на любовь намекнуть… Молодой юнкер понюхает, и чего?.. Любовью не пахнет.., а салом, луком или селёдкой, как в моём случае»…

Неожиданно, у него разыгрался волчий аппетит.

«Ну вот, хорошо, что в увольнении, а чего б я в казарме поел? Пойду–ка к нашей кухарке наведаюсь», — решил он.

Перекусив, вновь начал анализировать письмо.

«Натали пишет, — поцеловал строчки письма, — что живёт у тётки в Москве. О–о–о! Любит, любит… Как я сразу не сообразил, — покружился с письмом по комнате, и огляделся, нет ли поблизости брата. — В конюшне, наверное, — решил он. — Вот приписка в конце, после PS: «Как было бы хорошо встретиться на Рождественские праздники»… Любит, любит, любит, — пошёл он вприсядку. — Вот оно, сакральное влияние пьяных почтарей, — устало плюхнулся на диван. Безусловно встретимся… Не будь я Аким Рубанов», — направился разыскивать матушку.

Обнаружил её в зале за роялем, грустно наигрывающую «Лунную сонату».

— Маман! — сходу, как положено военному человеку, начал генеральное сражение. — Давно хочу посетить Московский Художественный театр, — торжественно, чуть не по слогам произнёс он, — и посмотреть какой–нибудь спектакль… Пора приобщаться к прекрасному… А то всё стрельбы, лазание по канату, кувырки на брусьях… Я же не обезьяна какая, а дворянин и сын культурной, любящей театр и оперу, матери… И будущий офицер…

Руки Ирины Аркадьевны замерли над клавишами, а лицо начало проясняться. Слова сына музыкой ложились на её сердце.

«А ведь и правда, — размышляла она. — Муж далеко, я одинока, и тоскую перед роялем. Да конечно, как сама не догадалась… Давно следует развеяться. А с сыном и на бал можно сходить… И повеселюсь, и приличия будут соблюдены. Максим не осудит», — поднялась она из–за рояля.

— А почему непременно МХТ? В Петербурге тоже театры есть. Драматический Александринский, или оперный Мариинский.

— Матушка, ну полно тебе, что ты говоришь, право… Там же Станиславский… А кто здесь?

«Какая прелесть. Мой сын интересуется театром».

— Мама', у нас послезавтра, 23 декабря, Училищный праздник. Как положено: молебен, парад, праздничный обед, вечером — бал. На бал не пойду, возьму увольнительную, а если удастся, то и обед пропущу, вечером и уедем. Рождество встретим в Москве. Поговори с Любовью Владимировной, может, она составит нам компанию. И в путь!.. Да, мне надо партикулярную одежду купить, а то придётся в третьем классе ехать. А форму в чемодане повезу: «Здорово расписал военную диспозицию… Следует на будущее о генеральном штабе подумать…»

«Это же чудо, какая славная мысль», — стала развивать бурную деятельность Ирина Аркадьевна.

Её подруга и родственница, услышав о предложении, захлопала в ладоши и запрыгала по комнате, как недавно Аким.

— Ирочка, ласточка, муж как раз занят политическими вопросами… Министр народного просвещения Боголепов, отрешил от преподавания в Санкт—Петербургском университете несколько профессоров, оказавших попустительство студенческим волнениям… Это так супруг выражается. Да ещё в Киевском университете прошли массовые исключения студентов. 183 человека, кажется… Их зачислили на военную службу. Славно было бы, коли моего супруга зачислили или от преподавания отрешили… Так вот. Молодёжь волнуется, а мой профессор пишет в их защиту статьи и собирает подписи… Словом, не до жены стало… Вот и я подниму бунт на семейном корабле, — веселилась она.

23 декабря Аким проснулся задолго до воплей дневального: «Царёва рота, встава–а–ать! Юнкера роты Его величества — подъём!»

«Слава Богу! Дождался!» — Быстро оделся Аким.

Днём училище посетил великий князь Константин.

Да когда же вечер наступит?» — в полуха слушал доклад Зерендорфа, который стал уже старшим портупей–юнкером:

— Ваше высочество, в роте имени Его императорского величества всё обстоит благополучно. Больных нет.

С обеда юнкера Рубанова капитан Кусков не отпустил, но когда тот стал рассказывать про бедную больную матушку, расчувствовался и подписал увольнительную.

«А там и отпуск подойдёт! — радовался Аким: «Гудбай Петесбё–ёг, гудмониинг Моско–о–у», как сказал бы англичанин Иванов. А Дуб, напрягши морщины на лбу, выдал бы: «Переменим че–е–а-а!» Ну, или что–то вроде этого», — спешил он в родительскую обитель.