Держава (том третий)

— Гордеич, обогнал я тебя, — удивился Дубасов. — А что ещё нового в академии слышно?

— Всем нижним чинам выдадут комплекты простыней и одеял, чтоб шинелями не укрывались.

— Раскошелилось, наконец, министерство, — захмыкал Аким. — Отец мне об этом говорил. Теперь у всей роты однообразные одеяла будут. А то накупили, по приказу Пал Палыча, всех цветов и расцветок. Мои маньчжурские георгиевские кавалеры, например, зелёные китайские одеяла с драконами привезли. У самого фельдфебеля — революционное красное, — засмеялся Рубанов.

— Но, главное, начальник Академии генерал–лейтенант Михневич,[16] в связи с критикой в прессе Генерального штаба и самой Академии, приказал провести опрос офицеров–академиков, в чём они видят причины неудач в войне с Японией. Вот уж генералы узнали о себе… Особенно Куропаткину досталось… Здесь и пренебрежение новинками боевой техники, типа — пуля дура, а пулемёт и вовсе болван… Главное — штык и молодецкое «ура». Телефонная и радиосвязь бездействовали, а генералы, словно в давние времена Очакова и покоренья Крыма, под огнём противника отправляли в войска ординарцев. Многие не добрались и назначенная операция сорвалась. Словом — нащёлкали генералам по носу, — почесал свой, Дроздовский.

Следом за ним — Рубанов с Дубасовым.

— Так что, господа, грядут большие реформы и перемены…

— Конечно, грядут, — поддержал товарища Рубанов, — коли император развернул ехавшего в столицу Куропаткина, направив его в родовое поместье Псковской губернии.

В марте, будто бы случайно, Рутенберг встретился с Гапоном в одном из отделов общества.

— Мистер Гапон! — расставив в стороны руки и изображая радость, пошёл навстречу тщательно выбритому, в новом костюме–тройке попу–расстриге, и обнял его, как бы случайно охлопав по карманам и пошарив за поясом.

— Левольверт–бульдо я не взял, — раскусил его действия Гапон. — И не зови меня «мистером», а то обижусь. Нам следует поговорить, — распахнул дверь в пустую комнату с пыльным столом и задвинутыми под него стульями. — Садись, Мартын. Так тебя теперь величают? Или уже по другому как? — выдвинул стул и стерев ладонью с сиденья пыль, независимо уселся на него. — Терпеть ненавижу ваши революционные кликухи и марксизм.

— А до этого ты так же ненавидел царя–батюшку?! — не стал садиться на пыльный стул Рутенберг, нависая всей массой над собеседником и этим подавляя его волю.

После слов о царе заметил, как сжался и даже вздрогнул Гапон.

— Все люди — скоты! — пробормотал он. — А я их безвинная жертва. Рабочие предали меня и не хотят слушать, называя «полицейским попом», — тоскливо схватился за голову. — Зато правительство простило, — поднял бегающие глаза на бывшего товарища. — В канцелярии прокурора Судебной палаты сообщили, что амнистия распространяется и на меня. Потому более ни в какие твои партии и на аркане не затащишь, — поднялся со стула Гапон. — У меня своя голова за плечами, — постарался выдержать взгляд Рутенберга.

— Наша партия поверила в тебя и даже поддержала материально, закупив оружие, которое ты собирался привезти в Россию на пароходе «Джон Крафтон».

— С пароходом, Пинхус Моисеевич, ведь что получилось? Полное недоразумение, — вновь съёжился Гапон и мелкими шажками засновал по комнате, оставляя следы на пыльном полу. — Рабочие должны были принять оружие и начать вооружённое восстание. Я же говорю — все люди сволочи… И обо мне, в большинстве своём, они забыли. Ну, может, сотня–другая помнит, но и с ними каши не сваришь.

— Но ты тоже обманул их обещанием мирного шествия, — усмехнулся Рутенберг, усаживаясь на пыльный стул. — Садитесь, садитесь Георгий Аполлонович. Всё это в прошлом, — попытался успокоить бывшего священника. — Власти к вам добры… В демократической Англии давно бы вздёрнули на рее, — вновь усмехнулся он и Гапону показалось, что даже как–то мечтательно.

— Ну не вздёрнули же и простили, — немного успокоившись, сел с другой стороны стола. — Предложив вновь проводить беседы с рабочими. На этот раз в духе любви к императору и государству… Пинхус Моисеевич, бросай ты своих эсеров и присоединяйся ко мне, — сипло зашептал Гапон. — Будут деньги и новая красивая жизнь.

— Что, милостивый государь, средства закончились и даже своей подруге оказались не нужны? Обидно… Обидно, конечно, — с пренебрежением глядел на Гапона Рутенберг. — Тыщи откуда возьмутся? Из охранного отделения? — пытливо уставился на попа–расстригу.

— А хоть бы и так. Я им благодарен, что ни на каторге, как твой Гершуни, а в Петербурге обретаюсь…

— И что тебе про Гершуни известно? — напрягся Рутенберг.

— Известно, что заключение он отбывал первоначально в Шлиссельбургской тюрьме для ссыльнокаторжных политических преступников, где и я запросто мог бы очутиться, а после упразднения тюряги, в начале года, пошёл этапом в Акатуйскую каторжную тюрьму, что в Восточной Сибири.

— Это откуда же, позвольте спросить, у вас такие сведения, милейший? Полковник Герасимов, что ли поделился?